Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

{248}

Однажды это изречение Иоанна Крестителя пришло мне на ум, едва я проснулся утром; с того дня, когда я впервые по складам прочел их вслух, и до моего тридцать третьего года слова Предтечи подобно девизу направляли мою жизнь…

— Чудаковат становится, видно, в деда пошел. — Старики озабоченно качали головами, глядя мне вслед, если я выходил на улицу.

— Что-то с ним неладно, и чем дальше, тем хуже дело!

— Какое там! Знай себе сидит дома сложа руки. Бездельник! — ворчали другие, истовые труженики. — Хоть разок увидеть бы его за работой.

Со временем, когда я достиг зрелых лет, из-за этих досужих толков пошла уже и впрямь недобрая молва, и вскоре на мне поставили клеймо: берегитесь, у него дурной глаз, лучше с ним не связываться, от греха подальше! А рыночные торговки, увидев меня, выставляли вперед два пальца наподобие рогатки, чтобы уберечься от колдовских чар, иные же спешили перекреститься.

Потом пронесся слух, будто бы я вампир, восставший из могилы мертвец, и по ночам сосу кровь малых деток; если на шее младенца замечали красные точки, никто не сомневался — это следы от моих зубов. Многим я в виде оборотня-волка являлся во сне, и, столкнувшись со мной на улице, они с воплем ужаса бросались наутек. Сад у реки, где я любил сидеть, прослыл заколдованным местом, в наш проулок никто не отваживался носа показать.

Вздорным россказням поверили еще больше, видя в них чистейшую правду, после того как и в самом деле случились некоторые удивительные события.

Однажды в поздний вечерний час из дома горбуньи-швеи выбежала громадная кудлатая собака; уличные мальчишки подняли крик: «Оборотень! Оборотень!»

Кто-то подоспел с топором и прикончил несчастную псину.

В тот же вечер прямо мне на голову с крыши свалилась черепица и рассекла лоб; разумеется, стоило мне на другой день выйти из дому с повязкой на голове, город облетела весть — ночной оборотень, это не кто иной, как я, в человеческой ипостаси отделался раной на лбу, тогда как волка убили.

Вскоре средь бела дня какой-то пришлый бродяга из окрестных мест, как говорили, слабоумный, увидел меня на рыночной площади, в ужасе воздел руки, скорчил кошмарную гримасу, словно нос к носу столкнулся с самим дьяволом, и вдруг замертво повалился наземь. Наконец, случилась еще история: жандармы волокли в участок какого-то парня, тот отчаянно упирался и жалобно скулил:

— Да как же мог я убить-то! Спал я весь день-деньской, спал в сарае!

Я просто шел своей дорогой, но парень, увидев меня, бросился на землю и завопил:

— Отпустите меня! Вон же он, живехонек! Будто и не помирал!

«В тебе им открылась Медуза, — думал я всякий раз, когда случались подобные происшествия. — Ты ее обиталище. Встретивший ее взгляд умирает, ощутивший ее присутствие терзается страхом. Эту смертельную, смертоносную силу, что таится в каждом из людей, как и в тебе, ты увидел в мертвых глазах фантома. Смерть обитает в самих людях, поэтому они ее не видят. В душе у них не Христос, а смерть, она подтачивает их изнутри, как могильный червь… Но тому, кто, как ты, растревожил смерть, дано ее увидеть, она предстает, противостоит ему…»

И действительно, с каждым годом все более сгущался мрак в юдоли смерти, какой виделась мне земля наша, мир поднебесный. Везде и всюду — в речах, формах, звуках и жестах вокруг меня словно витала некая страшная, вечно изменчивая аура — ужасная властительница мира сего, Медуза, во всем проступал ее сколь прекрасный, столь омерзительный лик.

«Земная жизнь — это нескончаемая родовая мука, порождение смерти, и смерть зачинается каждую секунду, — эта мысль не давала мне покоя ни днем ни ночью. — Единственная цель жизни — быть откровением смерти». Вот так всякая моя мысль приходила в противоречие со здравым человеческим смыслом.

То, что называют «жаждой жизни», в моих глазах было желанием обкрадывать и грабить ближних, а в привычном выражении: «Каждому отмерен свой век» — я угадывал гипнотическое воздействие Медузы: «Мне угодно, чтобы ты прожил жизнь как вор, разбойник и убийца…»

И вот в то утро взошел ясным сиянием над тьмой евангельский стих: «Кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее {249} , а кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее». Я постиг смысл слов Предтечи: тот, кому «должно расти», — это мой праотец, мне же самому «должно умаляться»!

Когда бродяга на рыночной площади замертво повалился наземь и лицо его на глазах начало превращаться в окоченелую маску, я — а я стоял в сбежавшейся толпе — вдруг с испугом почувствовал, что жизненная сила умирающего влилась в меня, словно обдав тело свежестью сырого после дождя воздуха. Я поспешил незаметно уйти, но меня не покидало тягостное чувство вины, как будто я и правда был ненасытным вампиром, ибо я с отвращением осознал: мое тело не умирает лишь потому, что я обкрадываю других, оно бродячий живой труп, обманом избегнувший могилы. И если я не истлел еще заживо, как Лазарь, то лишь потому, что сердце мое и чувства заледенели, скованные потусторонним холодом…

Прошли годы, но, в сущности, я не замечал течения времени, вот только отец все больше седел, спина его согнулась, как у дряхлого старика. Не желая давать повод для новых нелепых измышлений, я все реже выходил из дома и в конце концов стал настоящим затворником, годами не покидал наших комнат и даже в сад не спускался посидеть на заветной скамейке. В воображении я давно уже перенес ее в дом и проводил на ней долгие часы, наслаждаясь чувством духовной близости моей любимой. В эти часы я был неуязвим для смерти.

Отец мой со временем стал молчаливым, чего прежде не было; иногда мы молчали неделями, только здоровались утром и желали вечером друг другу спокойной ночи.

Мы почти разучились пользоваться речью, меж тем мысли наши отыскали себе иные пути, каждый из нас с легкостью понимал, чего хочет другой. Иногда я подавал что-нибудь отцу, иногда он брал книгу с полки и раскрывал, положив передо мной, и почти всегда слова на этих страницах перекликались с тем, что занимало мои мысли.

Видно было, что отец безмятежно счастлив, порой его взгляд надолго задерживался на мне с выражением полнейшего довольства. Иногда мы оба вдруг приходили к выводу, что долгое время размышляли об одном и том же, мы как бы шли вместе по одной дороге, одинаково быстро или одинаково медленно и в таком согласии, что в конце концов наши безмолвные думы все же обратились в слова.

Но теперь наши беседы ни в чем не были похожи на прежние, в которых, как однажды сказал отец, «слова приходили или прежде времени, или слишком поздно, но никогда — в нужную минуту», речи стали продолжением размышлений, и мы уже не искали дорогу ощупью и не нуждались в каком-то внешнем поводе для разговоров.