Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

«Неужели уже сегодня старик и эти трое будут ввергнуты в отчаяние? Ведь этого ты хочешь? — слышу я издевательский голос Медузы. — Что ж, Кристофер, говори, уж я-то тебе мешать не стану. Ты возомнил, будто освободился от моей власти, ну так скажи им, что разглядел мой лик в зрачках фантома, который я сотворила, пустив в дело смертельно опасные яды, их изобильно источает охваченная тлением душа убогой горбуньи! Говори, дружок, поведай им все, что знаешь! А я уж позабочусь о том, чтобы они тебе поверили.

Меня вполне устроит, если на сей раз ты потрудишься вместо моих верных слуг. Стань предтечей великого Белого монаха, Доминиканца, который якобы возвестит истину, на это, по крайней мере, уповает твой простодушный предок! Возьми на себя служение великой истине, а уж принять за нее крестные муки — не сомневайся, примешь, я это обеспечу. Наберись мужества и открой горемыкам истину, я уже предвкушаю, каково им будет узнать о своем „спасении"»!

Трое спиритов ждут затаив дыхание, что я отвечу длинноволосому. А мне вспомнились строчки из письма Офелии, ее просьба не бросать на произвол судьбы несчастного гробовщика, и я мучительно размышляю — следует ли говорить этим людям о том, что мне открылось?

Я лишь мельком взглянул на сияющее, блаженное лицо старика, и мужество меня покинуло. Я молчу. Мысль, которой мой ум прежде лишь едва касался, довольствуясь «знанием», свойственным простому смертному, теперь до основ потрясает мою душу, жжет как огонь: зияющая пропасть, надвое разделяющая все мироздание, разверзлась не только в земных пределах — противоборство между любовью и ненавистью, битва небесного воинства и сатанинских сил не утихает и после смерти, за гробовым порогом.

Я прозреваю: лишь в сердцах тех, кто духовно ожил, воистину обретают упокоение умершие, лишь в таком сердце находят они желанный приют и мир; если сердца людские объяты сном, то, и умершие спят в них вечным сном, если же сердце духовно пробудилось, мертвые в нем также оживают и становятся частью мира феноменов, не ведая, однако, мучений, неотъемлемых от земного бытия.

Я с ужасом сознаю свою слабость и полнейшую бепо-мощность, вновь подумав: что же делать, ведь за мной выбор — промолчать или открыть им правду?

А как быть дальше, как вообще поступать в жизни, когда я стану по-настоящему взрослым и, может быть, достигну совершенства, достигну при помощи магии? Ведь не сегодня-завтра учение спиритов захлестнет своей смрадной волной весь род людской, для меня это ясно как день. В воображении встают картины: люди неотвратимо сгинут в безднах отчаяния, как только они, на мгновение захмелев от счастья, внезапно протрезвеют и окажется, что покойники, восставшие из могил, лгут, лгут, лгут и эта ложь стократ коварнее, чем самое гнусное криводушие людей из плоти и крови, ибо эти воскресшие — дьявольский морок, плод инфернального соития!

У кого из пророков достанет силы, где исполин, который предотвратит духовную гибель мира?!.

Внезапно в мой безмолвный монолог вторгается странное чувство, будто мои пальцы — я сижу, безвольно положа руки на стол, — вдруг кто-то сжал, кто-то невидимый, я догадался: должно быть, снова возникла магнетическая цепь, как уже было в начале сеанса, но теперь я с потусторонней силой остался один на один.

Горбунья встает и направляется к столу, она в полном сознании, на ее лице не заметно ни тени волнения.

— Это Пифа… Это Пифагор! — заикаясь возглашает длинноволосый, его дрогнувший голос выдает сомнение; похоже, спирита привела в замешательство невозмутимая, вполне обыденная физиономия медиума.

Горбунья, уставясь на меня в упор, говорит — удивительно! — мужским голосом:

— Ты знаешь, что я не Пифагор!

Скользнув взглядом по лицам других, я сразу понял — они ничего не слышали и не слышат, на их лицах ничто не отразилось. Швея, кивнув, подтверждает:

— Только ты меня слышишь, все прочие глухи! Соединение рук — ритуал магический. Если соединятся руки, еще не ожившие духовно, из бездны прошлого поднимется царство владычицы Медузы, мрачные ущелья изрыгнут личины мертвецов. Когда же смыкаются руки одухотворенные, их цепь воздвигает оборонительный вал, ограду прочную, хранящую в себе горний свет. Приспешники Медузы служат нашему делу, но о том не ведают. Они пребывают в убеждении, что сеют гибель, а в действительности прокладывают путь будущему. Как черви падаль, они гложут труп материалистического мировоззрения, который, не будь их, отравил бы своим смрадом всю землю. Их прельщает надежда, что однажды придет их час и они выпустят привидения в мир живых людей! Нам ни к чему лишать их приятных иллюзий. Их цель — создать пустоту, то есть безумие и безграничное отчаяние. Пустота должна поглотить все живое, но им неведом закон преисполнения! Им неведомо, что спасительный источник в царстве духа отверзается только в годину бедствий.

А бедствия они сами и творят.

Они даже превзошли нас — призывают на землю нового пророка! Они разрушают древнюю Церковь и не подозревают, что тем готовят новую на смену ей. Они жаждут истребить все живое, но с жадностью пожирают лишь мертвечину. Они хотят убить в людях веру в загробный мир, но изничтожают лишь то, что уже себя изжило. Древняя Церковь, утратив свет, наполнилась мраком, но в будущее она отбрасывает тень белую. Ныне забытое учение об избавлении от тела и избавлении от меча станет фундаментом Церкви и духовным доспехом нового понтифика.

О старике не тревожься, — горбунья указывает глазами на гробовщика, который сидит, вперив в пространство безразличный ко всему взор, — и о других, что ему под стать. Человек честных помыслов по своей воле не приблизится к краю бездны…

Той ночью, дожидаясь рассвета, я сидел на скамье в саду, и на душе было радостно, ведь отныне я знал: здесь, в могиле, спит вечным сном только оболочка, тогда как сама моя возлюбленная живет в моем сердце, и связаны мы с ней нерасторжимо.

Вдали у горизонта занялась утренняя заря, между небом и землей повисла тяжелая черная завеса ночных облаков, из оранжево-желтых и лиловых разливов выступили черты громадного лица, оно было недвижно, отчего мне снова вспомнился застывший лик Медузы: казалось, чудище замерло, затаилось и, как только выглянет солнце, метнется из засады и поглотит дневное светило. Сатанинская плащаница с ликом врага человеческого.

Чтобы достойно встретить восход, я сломал и воткнул в землю ветку бузины. «Пусть, — подумал я, — вырастет здесь и даст жизнь новому бузинному дереву, внесу эту малую лепту, чтобы не скудела жизнь на земле».

Еще до появления великого светила в блеске его первых провозвестников померк чудовищный лик; темные, зловещие облака преобразились в белых ягнят, и необозримые их стада поплыли в сияющих небесах.