Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Миновали последние дни лета, потом осень, зима, но хоть бы раз я увидел гробовщика. А сейчас и сказать не могу — может быть, годы прошли с той ночи, когда я стоял под окном его мастерской, может быть, и правда время остановилось или та зима показалась мне нескончаемо долгой?..

Чувствую только: должно быть, на дворе опять весна — в воздухе разлит густой аромат цветущих деревьев, после грозы дороги усыпаны, словно снегом, белыми лепестками, все девушки в белых платьях, с белыми цветами в волосах.

Воздух чуть слышно поет.

К самой воде спускаются длинные плети мелких вьющихся роз, поток, играя, увлекает нежную розовую пену лепестков вдоль каменного парапета все дальше, дальше и вот уже унес к опорам моста, одел светлым кружевом старые бревна, и кажется — деревянные чурбаки воспряли к новой жизни.

Трава перед скамьей в саду сверкает изумрудной зеленью.

В те дни, приходя в садик, я часто замечал множество мелких изменений, они говорили о том, что кто-то побывал здесь до меня. То я обнаруживал круг, то крест, выложенный на скамье из камешков, как будто играл ребенок, а перед скамьей иногда были раскиданы по земле цветы.

Однажды я увидел старого гробовщика в нашем проулке. Мучелькнаус брел навстречу мне со стороны реки, и я догадался — конечно же, это он сидит на скамье, когда меня там нет.

Я поздоровался, но он не ответил и, кажется, даже не увидел меня, хотя, когда проходил в узком проулке, даже задел мое плечо. Он радостно улыбался, устремив куда-то вдаль невидящий взгляд.

А вскоре случилось так, что он пришел в садик, когда я уже был там. Старик молча сел рядом и принялся чертить своей палкой на белом песке имя «Офелия».

Так мы сидели долгое время, и я был в немалой растерянности, и вдруг старик стал тихонько бормотать, словно разговаривая сам с собой или с каким-то видимым лишь ему собеседником. Постепенно смысл его слов прояснился:

— Вот и славно, что ходим сюда только мы с тобой! Хорошо, что другие об этой скамье не знают.

Я вздрогнул. Что случилось? Гробовщик обращался ко мне на «ты»?.. Верно, принимает меня за другого? Или рассудок его и правда помутился? Разве мог он забыть, что прежде держался со мной с прямо-таки отвратительным подобострастием? А на что он намекает, говоря: «Хорошо, что другие об этой скамье не знают»?

Чувство, что Офелия рядом, вдруг стало явственным, казалось, она здесь, перед нами, совсем близко.

И старик тоже словно очнулся — вскинул голову, глаза его засияли от радости.

— Скажу тебе, она здесь всегда! А как домой ухожу, провожает меня, а сама после опять сюда возвращается, — пробормотал он. — Говорила, тебя здесь дожидается. Говорила, любит тебя! — Он ласково коснулся моего плеча и долго смотрел на меня со счастливой улыбкой, потом тихо сказал: — Вот и славно-то, что она тебя любит…

От неожиданности я растерялся еще больше. Наконец запинаясь спросил:

— Но ведь ваша дочь… Разве она не в Америке?

Старик придвинулся поближе и зашептал мне на ухо:

— Тс-с! Ничуть не бывало! Насчет Америки выдумали, чтоб чужие люди поверили и жена моя чтоб поверила. Умерла Офелия! Но знаем это только ты да я, а больше никто, ты да я. Доченька моя сказала, ты тоже знаешь, а больше никто, даже господин Парис не знает. — Заметив мое изумление, он кивнул и еще раз убежденно повторил: — Верно, верно, умерла! Да только не мертвая она. Сын Божий, Белый Доминиканец, смилостивился, дозволил ей остаться с нами.

Я понял, что на старика нашло то необычайное состояние, которое первобытные племена почитали как священное безумие. Он впал в детство: как дитя играет камешками, и речь у него, как у ребенка, простая, фразы короткие… Но при том он стал ясновидящим. Я спросил:

— Как же случилось, что вы обо всем узнали?

— Стоял себе ночью у станка, работал, — начал рассказывать старик, — и вдруг водяное колесо возьми да остановись! Сколько с ним ни бился — ни с места. Ну я и заснул где сидел, за столом. А во сне-то и явилась мне доченька. Сказала: «Отец, я не хочу, чтобы ты работал. Я умерла. Поток больше не желает вращать колесо, и, если ты не перестанешь работать, вращать его придется мне. Перестань, прошу тебя! Иначе, — говорит, — я навсегда останусь в реке и не смогу к тебе приходить». Тут я проснулся и, не дожидаясь рассвета, со всех ног побежал в церковь Девы Марии. А там темным-темно и тишина мертвая. Но слышу — орган играет. Подумал я, ночью-то церковь заперта, войти нельзя. Но после по-другому решил. Думаю, понятное дело, нельзя в храм Божий идти, коли есть в душе сомнение, и тут уж больше не сомневался. В церкви самой и вовсе мрак непроглядный, но от белых священнических одежд Доминиканца исходило сияние, так что я, сев на обычное свое место под статуей пророка Ионы, все хорошо разглядел. Офелия села рядышком и все мне растолковала про священные действия великого Белого святого.

А он предстал пред алтарем, раскинул руки, точь-в-точь крест огромный белый, и все статуи святых и пророков, все друг за дружкой, тоже простерли руки, весь храм наш стал полон живых крестов. Потом подошел святой к стеклянному ковчегу и что-то в него опустил, с виду вроде как небольшой черный камень.

«Это, отец, твой бедный мозг, — сказала Офелия, — Белый Доминиканец схоронил его в ларце, чтобы ты перестал истязать его тревожными думами обо мне. В свой час он будет тебе возвращен, и будет он уже не простой камень, а драгоценный». Только утро настало, я бегом сюда и на скамейку, а зачем прибежал, тогда-то еще не знал… С того дня я здесь каждый день вижу мою доченьку. Она мне рассказывает, как ей хорошо, как она счастлива там, в Царствии обретших покой. Батюшка мой, Царствие ему Небесное, он тоже там и простил мне все обиды. Не гневается даже за давнее озорство, когда я клейстер-то поджег…

Офелия говорит, когда в раю настает вечер, они там представляют на театре, ангелы смотрят, а она играет роль Офелии в пьесе про короля датского, в конце той пьесы они с кронпринцем женятся. И все, говорит, не нарадуются, глядя, как хорошо она роль свою исполняет. За все это, отец, я должна благодарить тебя, говорит, если б не твои заработки, не на что было бы мне в земной жизни уроки брать. Всегда, говорит, только о том и мечтала я, чтоб актрисой стать, и ты, отец, желание это исполнил. — Старик умолк, в умилении подняв глаза к небу.

Я почувствовал отвратительный горький привкус. Неужели мертвые лгут? Или разыгралось болезненное воображение старика? Почему Офелия, если она может беседовать с отцом, не сказала ему правду, подыскав слова помягче?

От ужасной догадки, что ложь властвует даже в потустороннем мире, на сердце у меня заскребли кошки.

Но вдруг я прозрел, ощущение близости любимой пронизывает меня с небывалой могучей силой, и разом открывается мне истина: является старику, говорит с ним не она сама, а лишь ее подобие. Лживая креатура, порожденная мечтами, которые он лелеял так долго, ведь его сердце не застыло от холода, как мое, и потому истина предстает его глазам искаженной.