Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

И уверенность, столь несокрушимая, ослепительная, что все сомнения вмиг померкли, взывает к моей душе, и кажется — вся природа ожила и вторит призыву: сегодня вечером, в одиннадцать!

Одиннадцать! Час, которого я всегда ждал с таким волнением!

Так же, как той ночью, над водой блещет луна.

Я сижу на нашей скамье, но нет во мне былого радостного нетерпения, я слился с потоком времени, и мне уже безразлично, мчится оно или еле тянется.

Последнее желание Офелии сбудется, так написано в книге чудес. Эта мысль потрясла меня до глубины души, в сравнении с ней все случившееся ранее: смерть Офелии, ее письмо, моя боль, страшное предстоящее мне дело — предать земле останки моей возлюбленной, гнетущая тоска, которая суждена мне до конца моих дней, — все, все это меркнет.

Смотрю на небо, мириады звезд, словно очи всеведущих архангелов, неустанно взирают со своих высей на Офелию и на меня. Я чувствую, как объемлет меня, проникая в самое сердце, великая вселенская сила. Все живое покорно служит ей орудием. Щеки касается легкое дуновение ветра, зовет: ступай к реке, отвяжи челн.

Разум уже не направляет мои поступки, я стал частицей великой природы, мне повелевает ее тайный шепот.

Со спокойной душой плыву к середине потока.

Сейчас я увижу ее!

По водной глади скользит светлая тень, она все ближе, ближе…

Белое застывшее лицо, глаза закрыты, кажется, будто это лишь отражение, как в зеркале.

И вот я поднял ее мертвое тело и положил в лодку.

Моя любимая упокоилась на ложе, которое я устроил ей в мягком чистом песке перед нашей скамьей, устлав его благоуханными цветами бузины, сверху я укрыл Офелию зелеными ветвями. Лопату потом бросил в реку.

Я думал, известие о смерти Офелии прилетит на другой же день и точно огонь охватит наш город, но неделя за неделей проходили в тишине и спокойствии. Потом я наконец догадался — Офелия простилась с земной жизнью, никому о том не сказав, кроме меня.

Я был единственным из живых, кто знал о ее уходе.

Странное смешанное чувство я испытывал: был невыразимо одинок, но втайне от всех безраздельно владел драгоценным сокровищем.

Все окружающие, даже отец, стали для меня чем-то вроде вырезанных из бумаги кукол, они словно ничем не были со мной связаны и в моем бытии служили лишь своеобразными театральными кулисами.

Каждый день я подолгу сидел на скамье в саду, отрешенно мечтая, ощущая, словно легкое дуновение, близость Офелии, и всякий раз при мысли, что здесь, у моих ног, покоится тело, которое я так горячо любил, изумлялся до глубины души, замечая, что начисто утратил способность чувствовать боль.

Какое тонкое и верное внутреннее чувство подсказало ей той ночью в челноке взять с меня обещание — похоронить ее здесь и никому об этом не рассказывать!

Только мы двое, она — в том мире, я же — здесь, на земле, знали тайну, и эти узы соединили нас нерасторжимо. Подчас я даже забывал о том, что Офелия умерла и тело ее лежит в земле.

Стоило мне хотя бы мельком подумать, что она могла бы покоиться под могильным камнем на городском кладбище, среди многих других мертвецов, оплакиваемых родными, — будто острый нож вонзался мне в грудь, и Офелия, столь близкая, внезапно уносилась в недостижимые дали.

Не слишком ясные догадки людей о том, что смерть ставит лишь тонкую стену между зримым и незримым мирами, но не разверзает на их границе непреодолимую пропасть, обратились бы в твердую уверенность, если бы своих умерших близких люди хоронили тайно, в местах, известных лишь им самим, а не на общедоступных городских погостах.

Порой я вдруг ясно осознавал свое одиночество, и тогда в памяти вновь оживала картина: ночь, я словно себя самого предаю земле, и теперь среди людей бродит только мой призрак, дух, не имеющий ни единой общей черты с живыми людьми из плоти и крови.

В иные минуты меня неотступно преследовала мысль: ты — уже не ты; некто, родившийся на свет и живший за много столетий до тебя, все больше и больше вселяется в тебя, он облекает себя твоей материальной формой. Еще немного — и он заполнит ее целиком, так что в тебе не останется ничего твоего, кроме воспоминаний, вольно витающих в пределах прошлого, и на эти далекие образы ты сможешь взглянуть вчуже, как на пережитое не тобой, а другим человеком.

Во мне воскресает мой древний праотец, — понял я.

Мне виделись неведомые земли, чужие края, удивительные ландшафты, с каждым днем эти картины являлись чаще и становились все отчетливей, когда мой взгляд подолгу блуждал в далеких туманных облаках над горизонтом. Я слышал диковинные речи и неким внутренним чутьем понимал незнакомые слова, однако не постигал их смысла, мой разум воспринимал их подобно тому, как принимает земля и, приняв, хранит семена и зерна, чтобы они, созрев в течение долгого времени, однажды взошли. О смысле этих речей я смутно догадывался, чувствуя, что когда-нибудь постигну всю их истинную глубину.

Они исходили из уст людей, одетых в причудливые наряды и словно бы давно мне знакомых, несмотря на то что я никогда не встречал их в этой жизни, да и не мог повстречать. Они говорили со мной, однако все их слова принадлежали далеким эпохам, их речи, рожденные в прошлом, вдруг ожили, став настоящим.

Я видел вонзившиеся в небеса горные пики, сверкание льдов на вершинах, что бесконечно выше любых облаков.

«Крыша мира — вот что это, — подумал я, — таинственный Тибет».

Затем — бескрайние степи, караваны верблюдов, азиатские монастыри с их ненарушимым уединением, монахи в одеяниях желтого цвета, с молитвенными мельницами {243} в руках, высеченные в отвесной скале гигантские статуи Будды… речные потоки, чей исток — бесконечность, текли в бесконечность, а вдоль берегов возвышались холмы с одинаково плоскими срезанными вершинами, словно скошенными исполинской косой.

«Наверное, все это — местности, вещи и людей — видел мой предок, когда еще жил на земле, — догадался я. — Теперь он вселился в меня, и в моей памяти живут его воспоминания».

Если в воскресный день я встречал молодых людей, моих ровесников, влюбленных, преисполненных радости жизни, я прекрасно понимал, какие чувства их волнуют, но в себе самом не ощущал ничего, кроме холода.

Не холодное оцепенение, вызванное душевной болью, от которой застывают, точно заледенев, чувства, и не холод старости, от которого слабеет жизнь в стариках…

Древнее бытие во мне было мощным и непреходящим, подобного я никогда еще не ощущал, я даже нередко пугался, неожиданно увидев в зеркале свое молодое лицо. Но при всем том я не стал дряхлым или немощным, во мне лишь отмирали оковы, в которых держат смертного земные радости, и холод достигал меня из чуждых мне, но родных моей душе пределов, из горной страны вечных снегов, где была родина моей души.