Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

В то время я не мог до конца понять, что со мной происходило, ибо не знал, что творилось одно из тех загадочных, магических преображений, о которых мы нередко читаем в житиях христианских и нехристианских святых, не постигая, однако, всей их глубины и непреходящей важности.

Но моя душа тогда не была устремлена к Богу, и я не находил, да и не искал, объяснения переменам в себе.

Неутолимой жажды, томления души по Божественной истине, о котором говорят, что оно сжигает своим огнем в человеке все земное, я не изведал. Ведь та единственная, о ком я тосковал, Офелия, всегда и всюду была со мной, и чувство, что она рядом, не покидало меня ни на единый миг.

Во внешней моей жизни происходили разные события, но меня они не затрагивали, в моей памяти не оставляли следа. Картины встают предо мной подобно безжизненному лунному ландшафту, испещренному кратерами потухших вулканов, ни дорог, ни тропинок не пролегло ко мне из того времени.

Не могу припомнить даже, о чем в те дни мы говорили с отцом, недели сократились до минут в моей памяти, тогда как иные минуты обратились в долгие годы. Много лет — так кажется мне сейчас, когда я завладел рукой человека, пишущего эти строки, чтобы снова прошли передо мной события минувшего, — много лет, должно быть, просидел я на скамье у могилы Офелии. Звенья в цепи пережитого, которыми мы измеряем время, распались и, разрозненные, повисли в воздухе.

Хорошо помню, что однажды вдруг остановилось колесо водяной мельницы, которое приводило в движение станок в мастерской гробовщика, и разом мертвая тишина воцарилась в нашем проулке, где раньше всегда раздавалось монотонное гудение. А вот когда именно это случилось — наутро после погребения Офелии или позднее, спустя несколько дней, — моя память не сохранила.

Еще помню, что рассказал отцу о подделанной подписи; должно быть, рассказал без всякого душевного волнения, иначе я бы вряд ли начисто о нем забыл.

И что побудило меня признаться отцу в проступке, тоже не помню.

Лишь слабо, совсем слабо брезжит воспоминание о том, что я тогда, кажется, обрадовался, поскольку мои отношения с отцом больше не омрачала тайна. А что касается остановившегося мельничного колеса, то мне сегодня смутно припоминается, что, узнав об этом, я тоже вздохнул с облегчением, подумав: вот и хорошо, больше не придется старику надрываться у станка, как проклятому.

Однако и в тот и в другой раз, я думаю, это были не мои чувства — спокойное умиротворение передалось мне от Офелии, от ее духа… Вот таким предстает мне сегодня Кристофер Таубеншлаг той поры — умершим, чуждым любого человеческого чувства.

В то время мое случайное детское прозвище Таубеншлаг вдруг заявило о себе, обернувшись новой, неожиданной стороной и исполнив заключенное в этом слове роковое предсказание: я и правда уподобился безжизненной голубятне, стал деревянным домиком, в котором жили Офелия, мой далекий предок и нечто непостижимо древнее, что звучало в имени Кристофер.

Я стал сведущим в таких вещах, о которых никогда и никто не писал в книгах, услышать о них от людей я также не мог, однако я все это знаю.

Эти знания воскресли во мне, думаю, в то время, когда моя внешняя форма, казалось, заснула летаргическим сном и превратилась из вертепа невежества в обитель мудрости.

В то время я верил, как верил и мой отец до своего смертного дня, что душа становится богаче благодаря опыту и душе для достижения этой цели необходимо тело, в котором она обитает. В таком смысле истолковал я и наставления, полученные мной от пращура.

Ныне я знаю, что душа всеведуща и всемогуща изначально и единственное, что может человек сделать ради ее блага, — устранить с ее пути преграды, не позволяющие ей свободно развиться. Если, конечно, человеку дано хоть что-то свершить по своей воле!

Глубочайшая тайна всех тайн и сокровеннейшая загадка всех загадок есть алхимическое превращение… формы!

Это знание открываю тебе, незнакомец, позволивший водить твоей рукой с зажатым в ней пером, открываю в благодарность за труды, ибо ты пишешь вместо меня.

Тайный путь к возрождению в духе, о котором говорится в Библии, есть превращение плотской формы, но не духа.

Дух выражает себя в свойствах формы, он вечный строитель и зодчий, он ваятель формы; орудием же служит духу судьба. Чем неподатливей форма, чем несовершеннее, тем больше косного и грубого в откровениях духа; чем она пластичнее, чем утонченнее, тем многообразнее возвещает о себе дух.

Только Бог, Вездесущий Дух, превращает форму и одухотворяет все ее части, потому сокровеннейшее в человеке, глубочайший первоисток человека, поклоняется не чему-то вне себя самого, но своей форме, каждой ее частице, словно незримо присутствует в них Божественное, являющее во всяком члене новый свой образ…

Изменение формы, о котором я веду речь, мы можем увидеть не ранее, чем подойдет к концу процесс алхимического превращения. Начало его скрыто под покровом тайны, он зарождается от тех магнетических токов, на основе которых построены пропорции микрокосма. В первую очередь претерпевают изменения мысли человека, его склонности и влечения, затем преображается характер его деяний, а это влечет за собой обновление формы, она изменяется и наконец ставится нетленной, она воскресает, как о том свидетельствуют Евангелия.

Уподобить это можно таянию ледяной статуи, которое началось не снаружи, а изнутри.

Настанет время, когда здание алхимии будет вновь отстроено для многих; долго оно без движения лежало грудой развалин; его руины — косное шарлатанство индийских факиров. Прежде я упоминал, что, постепенно изменяясь под воздействием духовного прародителя, превратился в автомат с заледеневшими чувствами, таким я и оставался до дня моего «избавления от тела».

Если же ты, пишущий эти строки, хочешь получше представить себе, каким я был тогда, считай, что был я голубятней, птицы порхают вокруг, залетают и внутрь, но сама их обитель непричастна к живому движению. Но не смотри на меня глазами тех людей, которые привыкли всех мерить своим аршином.

В городе прошел слух, что гробовщик Мучелькнаус повредился в рассудке.

Фрау Аглая смотрит озабоченно. Рано поутру она с корзиночкой сама ходит на рынок, потому что от прислуги пришлось отказаться. Платье ее делается с каждым днем все обтрепанней и неряшливей, каблуки сбились. Иногда она вдруг останавливается посреди улицы и принимается бормотать себе под нос; похоже, заботы вконец ее одолели.

Случайно повстречавшись со мной, она отводит глаза — может, не узнает меня? А если кто из соседей спросит, как поживает ее дочь, отвечает хмуро и односложно: «Живет в Америке».