Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

— Когда живая вода закипит, тебя затрясет в лихорадке и лишишься сознания, — сказал предок. — Посему внимай, пока уши твои еще различают звуки. То, что я совершаю с тобой, совершаешь ты сам, ибо ты и я едины.

Никому, кроме меня, не дано совершить над тобой совершаемого мною, но и тебе в одиночку не совершить этого над собой. Без меня тебе не обойтись, ведь в отдельности и ты и я — лишь две половины единого «я».

Благодаря этому мы убережем тайну достижения совершенства от двуногих тварей, способных употребить ее во зло.

Я почувствовал, как пращур медленно трижды отвел большой палец, и вдруг чиркнул указательным слева направо по моему горлу, будто чтобы перерезать.

Жуткий пронзительный визг — и-и-и! — до костей пронизывает меня палящим огнем!

И будто вспыхнуло, взметнувшись из моего тела, яркое пламя.

— Помни: все, что происходит, все, что творится с тобой, и все, что творишь ты сам, ты претерпеваешь ради избавления от тела! — снова услышал я голос моего пращура Кристофера, на сей раз словно прогудевший из земных глубин.

И последние проблески моего сознания померкли в пламени лихорадки.

Колени еще дрожат от слабости, когда я хожу по комнате, но силы мои крепнут, чувствую, не по дням, а по часам.

Я истосковался по Офелии… Как мне хочется выйти на лестницу и снова сидеть там, смотреть на ее окно, надеясь хоть разок встретить ее взгляд!

Отец сказал, Офелия приходила, когда я лежал в беспамятстве, это она принесла розы.

По его глазам я вижу — он обо всем догадался, а может быть, Офелия сама ему открылась?

Спросить отца я не решаюсь, он тоже смущенно избегает этой темы.

Он окружил меня трогательными заботами, исполняет любое желание, какое только прочтет в моих глазах, а у меня всякий раз, когда он услужливо заботится обо мне, сердце сжимается от боли и стыда. Я же преступник!

Ах, если бы та история оказалась лишь моим горячечным бредом — то, что я подделал подпись отца на долговой расписке!

Но нынче голова у меня уже ясная, и, увы, никуда мне не деться от мысли, что все было наяву. Зачем я это сделал, для чего? Не помню, в памяти провал.

Да и не хочу об этом думать, знаю одно — нужно чем-то искупить вину. Да, да, деньги, нужно заработать денег, денег, денег и выкупить вексель. Вдруг понимаю: ничего не получится! И тотчас ледяная испарина выступает на лбу.

Какие тут заработки, в нашем-то крохотном городке?

А что, если поехать в столицу? Меня там никто не знает. Можно пойти в услужение к какому-нибудь богатею. Я готов работать день и ночь, как невольник.

Да, но сумею ли я уговорить отца, чтобы он отпустил меня в столицу учиться?

Какими доводами подкрепить просьбу? Ведь отец сотни раз говорил о том, как ненавистна ему ученость, если она приобретена в академиях, а не почерпнута из жизни! Да и нет у меня необходимой подготовки, нет даже школьного аттестата…

Нет, нет, ничего не получится! Выхода нет. Горе мое становится еще горше от мысли, что придется на долгие годы расстаться с Офелией, быть может навсегда.

И опять меня треплет лихорадка, опять я горю в жару.

Я пролежал пластом целых две недели, даже розы Офелии за это время высохли. Что, если она уже уехала? Отчаяние душит меня, руки леденеют. Что, если эти розы были ее прощальным приветом?

Отец наверняка давно заметил, как я мучаюсь, но не спрашивает, что со мной творится. А вдруг он что-то знает, но не хочет мне сказать?!

Если бы я мог излить ему душу и во всем, во всем признаться! Нет, нельзя. Вот если бы он прогнал меня прочь — с какой радостью я принял бы наказание, лишь оно могло бы искупить мою вину. Но нельзя, чтобы отец узнал о подделке, его сердце разорвется от горя: единственный сын, которого он обрел по воле судьбы, оказался негодяем, предавшим его; нет, нет, нельзя этого допустить.

Кто угодно, весь свет пускай узнает о моем преступлении, пускай на меня показывают пальцами, только бы молва не дошла до отца!

Он ласково отводит волосы с моего лба, нежно и кротко заглядывает в глаза и говорит:

— Не принимай все так близко к сердцу, дорогой мой мальчик! Что бы тебя ни мучило, забудь свое горе. Считай, что все было только в бреду горячки. Вот скоро поправишься и опять… повеселеешь!

На последнем слове он запнулся — наверное, уже тогда у него было предчувствие, что в скором времени мне предстоит вынести много страданий.

Это чувствую и сам я.

Неужели Офелия уехала? И отец об этом знает?

Вопрос едва не сорвался с моих губ, но я вовремя спохватился и молчу. Мне же не выдержать, я разревусь, если отец подтвердит мою догадку.

А он вдруг заговорил быстро и сбивчиво, рассказывает о всевозможных пустяках, старается развеселить меня и отвлечь от мрачных мыслей.

Не могу припомнить, чтобы я хоть однажды упомянул о том, что во сне — во сне ли? — ко мне приходил наш древний предок, но, наверное, я все-таки об этом рассказал. Иначе с чего отец вдруг заговорил бы, в сущности, о том же? А он, внезапно сменив тему, сказал:

— От страданий тебе не уйти, пока ты не будешь избавлен от тела. Привязанному к земле смертному человеку не под силу перечеркнуть написанное в книге его судьбы. Прискорбно не то, что столь многие страдают в сем мире, прискорбно иное — в высшем смысле ведь страдания эти остаются бессмысленными… И потому страдание служит карой за деяния, некогда совершенные людьми, может быть в прошлом их существовании, из ненависти. Таков страшный закон воздаяния и кары, избегнуть его власти мы можем, только если все, что ни случится, будем принимать с мыслью: это случилось, чтобы пробудить меня к духовной жизни. Любое наше деяние мы должны совершать с этим помыслом. Устремленность к духу — все, деяние само по себе — ничто! Всякое страдание становится исполненным смысла и плодотворным, если ты поразмыслишь о нем под этим углом зрения. Поверь, тебе не только легче будет выносить страдания — они минуют быстрей, а то и обратятся в свою противоположность. Устремленность к духу порой творит чудеса, и человек при этом не только изменяется внутренне, нет, даже внешние события в его судьбе претерпевают самые необычайные превращения. Маловеры, несомненно, посмеются, услыхав о подобном, да что с них взять, они все на свете осмеивают.

Должно быть, душе нашей нестерпимо, чтобы человек ради нее страдал больше, чем ему по силам вынести.

— А что, собственно, означает «одухотворение десницы»? — спрашиваю я. — С него начинается духовное развитие? Или одухотворение служит еще какой-то цели?

Отец на минуту задумался.

— Как бы тебе объяснить… Наверное, опять придется использовать сравнения… Как и прочие материальные формы, члены нашего тела — это лишь символы понятий духовных. Правая рука есть символ деятельности, творчества, совершения. Если наша рука одухотворена, это значит, мы стали творцами «там», тогда как прежде были «там» лишь спящими. Это же можно сказать и о нашей речи, о письме и чтении. Речь человеческая, в обыденном, земном понимании, служит для сообщения. Какие выводы из услышанного сделает человек, которому что-то сообщили, зависит всецело от него самого. Совсем иного рода «беседование» духовное. Ни о чем здесь не сообщается, ведь, подумай, кому мы могли бы нечто сообщить, если «я» и «ты» в мире духа едины? «Изречь слово» в духовном смысле уже значит нечто сотворить, вызвать некое явление… Письмо здесь, на земле, — лишь преходящее изложение некой мысли, в мире духа это письмена на скрижалях вечности. Чтение здесь состоит в освоении смысла того, что написано. Чтение «там» есть познание непреложных великих законов и… следование им во имя гармонии в каждом своем поступке!.. Но, думаю, мой милый, довольно на сегодня рассуждений о столь трудных предметах, ты еще слишком слаб после болезни.