Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Или все лишь снится?

Я не различаю, где явь, где фантастические видения, но всякий раз, почувствовав взгляд отца, я закрываю глаза — ко мне возвращается мучительное сознание вины.

Как же все случилось? Уже не могу восстановить, нити воспоминаний обрываются на том, когда — это я помню — на меня кричал актер.

А затем ясно помню лишь одно: где-то, в какую-то минуту, при свете какой-то лампы я по требованию актера написал долговую расписку и подделал подпись моего отца… Она получилась неотличимой от настоящей; прежде чем актер схватил и спрятал расписку, я уставился на эту фальшивую подпись, и на миг почудилось, что документ собственноручно скрепил своей подписью отец, до того велико было сходство.

Почему я совершил подлог? Потому что ничего другого не оставалось, и даже сейчас, мучаясь угрызениями совести при воспоминании об этом постыдном поступке, я не вижу иного выхода из тогдашнего моего положения.

Много ли времени прошло с той минуты — одна ночь или целая жизнь?

Кто знает? Мне самому кажется, что ярость актера изливалась на меня целый год, долгий год моей жизни.

Заметив наконец, что я даже не пытаюсь вырваться, он, видимо, понял, что бранью от меня ничего не добьешься, и как-то исхитрился убедить меня, что Офелию может спасти подделка подписи.

Теперь, в черной бездне лихорадки, я нахожу одно-единственное светлое пятно, это моя уверенность — да, я совершил подлог, но не потому, что хотел откупиться от Париса, обвинявшего меня в том, что я замышлял убийство.

Как я вернулся домой, когда — ночью или уже под утро — начисто стерлось в памяти.

Смутно припоминаю: я сидел у чьей-то могилы, плакал в отчаянии, и сейчас вместе с воспоминанием снова наплывает откуда-то аромат роз, и я думаю, наверное, я сидел у могилы моей матушки… Или это благоухают розы, которые кто-то положил на мою кровать? Но кто же принес этот букет?

И вдруг ожгло точно плетью:

«Господи! Надо же идти гасить фонари! Ведь уже день на дворе!»

Хочу вскочить, но я так слаб, что едва смог приподняться.

Устало откидываюсь на подушку. «Нет, еще ночь». Я успокаиваюсь, потому что в глазах вдруг потемнело.

Но тут снова возвращается яркий свет и лучи солнца, скользящие по белой стене, и опять я пугаюсь, спохватившись, что пренебрег своими обязанностями.

«Это все лихорадка, — думаю я, — это ее волны снова и снова уносят меня в море фантастических видений». Но я бессилен, и поневоле в моих ушах все громче, все яснее раздаются ритмичные, долетающие словно из царства грез рукоплескания. Их ритм учащается, все внезапней, все быстрей сменяют друг друга ночь и день и опять ночь, и надо бежать, бежать из последних сил, надо успеть вовремя зажечь фонари и погасить, зажечь… и погасить…

Время пустилось в погоню за моим сердцем, кажется, вот-вот уже схватит, но сердце всякий раз на один удар обгоняет время.

Сейчас, сейчас надо мной сомкнутся волны крови, чувствую я, — кровь хлещет из зияющей раны на темени гробовщика Мучелькнауса, он зажимает рану рукой, но кровь бьет меж пальцев точно горный водопад.

Я захлебываюсь! В последний миг бросаюсь к какому-то столбику, кажется, это причальный кнехт на какой-то набережной, хватаюсь за него, стискиваю зубы, успев подумать, прежде чем сознание меркнет: «Держи язык за зубами, не то сболтнешь в бреду, что подделал подпись отца!»

Мои мысли вдруг стали ясней, чем когда-либо днем, и чувства — живей, чем во сне.

Слух обострился, я различаю самые слабые шорохи вблизи и вдалеке.

Я слышу, как далеко-далеко, в ветвистых деревьях на той стороне, на другом берегу, щебечут птицы, а в храме Девы Марии шепотом молятся прихожане.

Значит, нынче воскресенье?

Странно, что громовые раскаты органа сегодня не поглотили невнятного бормотания молящихся. Как же так? Почему сильные звуки не убивают слабые и тихие?!

Что это, в доме хлопают двери? Но ведь я всегда думал, внизу никто не живет! Я был уверен, что там, на нижних этажах, только и найдешь что старую запылившуюся рухлядь.

Или это наши предки вернулись к жизни?

«Спущусь туда, — решил я сразу, — я же стал таким бодрым и сильным, что мне может помешать? Ясно что, — сообразил я, — ведь я могу пойти туда только вместе с моим телом, а значит, ничего хорошего не получится, нельзя же в ночной рубашке явиться с визитом к праотцам!»

Слышится стук; отец подходит к двери и, чуть приотворив ее, почтительно говорит тому, кто стоит за порогом: «Нет, дедушка, прийти к нему вам будет дозволено не ранее, чем умру я».

И все повторяется девять раз.

Когда же стучат в десятый, я знаю: там, за порогом, основатель нашего рода.

И я не ошибся, ибо отец встречает гостя низким, почтительным поклоном и широко распахивает перед ним дверь.

А сам тут же уходит, плотно затворив дверь за собой. Я слышу тяжкие, медлительные шаги и постукивание посоха — кто-то приближается ко мне.

Я его не вижу, потому что закрыл глаза. Чутье подсказывает: смотреть на него нельзя.

Но сквозь сомкнутые веки я отчетливо, будто сквозь стекло вижу и комнату, и все неживые предметы в ней. Пращур откидывает одеяло и кладет мне на шею правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем, словно угломер.

— Вот здесь — этаж, на котором умер и ожидает воскресения из мертвых твой дед, — заводит он монотонно, будто псаломщик. — Тело человека есть дом, в котором живут его умершие предки. В доме иных людей, в телах иных людей мертвые пробуждаются до срока, восстают для краткого призрачного бытия, и простой люд толкует о «привидениях», ведет речь об «одержимых».

Так же, отставив большой палец, он кладет ладонь мне на грудь:

— А в этих пределах упокоился твой прадед…

Так налагает он руку все ниже вдоль моего тела, на живот, бедра, колени.

Наконец, приложив руку к моим подошвам, он говорит:

— Здесь же — мое обиталище! Ибо стопы образуют фундамент, на котором покоится весь дом. Подобно корням, стопы соединяют твое тело с матерью-землей, когда ты странствуешь. Ныне — день, наставший вослед ночи твоего солнцестояния. Ныне мертвые, что поселены в тебе, начинают воскресать. И первым из них — я.

Я услышал, что пращур опустился на край моей кровати, и вскоре по шороху книжных страниц догадался, что он читает мне избранные места из семейной летописи, о которой так часто упоминал мой отец.

Монотонная речь пронизывает меня, усыпляя мои внешние чувства, но внутренние возбуждая до невероятной, едва выносимой остроты.

— Ты двенадцатый, я был первым. С единицы счет начинается, числом двенадцать заканчивается. Это тайна вочеловечивания Бога.

Ты станешь вершиной древа, зрящей живой свет, я же корень, направляющий силы тьмы к свету.

Но когда рост древа завершится, ты станешь одним со мной, я же — с тобой.