Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Во мраке угрюмо горят глаза домов.

Поток бешено мчит нас к плотине, туда, где он простится с городом.

Что есть сил налегая на весла, я держу к нашему берегу.

Белые буруны пенятся вдоль бортов.

С каждым ударом весел крепнет моя неистовая решимость. Уключины скрипят: убей, убей, убей!

Хватаюсь наконец за причальный столбик и на руках переношу Офелию на берег. Поднимаю ее легко, будто перышко. Во мне бушует безудержная исступленная радость — я принял решение, как подобает настоящему мужчине. Почти бегом, с Офелией на руках, я миновал пятно света от фонаря, и мы с ней скрываемся в темноте проулка.

Мы еще долго не можем расстаться и целуемся с изнуряющей бешеной страстью. Офелия вновь моя возлюбленная, а не добрая матушка.

Позади я слышу шорох. Но не оборачиваюсь: мне ли чего-то бояться!

Потом Офелия исчезает в доме.

В мастерской гробовщика еще теплится свет. Он мерцает за тусклыми окнами. Гудит станок.

Я берусь за дверную ручку, осторожно нажимаю. Узкая полоса света, прорезав ночную тьму, мгновенно исчезает — я отступил и тихо снова закрыл дверь.

Бесшумно вернувшись к окну, смотрю, где старик, чем занимается.

Он у своего-станка, ссутулился и крепко нажимает на блестящую стамеску, из-под нее летят белые, тонкие, словно бумажные стружки, рассыпаясь веером в сумраке, падают на пол возле гроба, где уже скопилась целая гора этих мертвых змей. Меня вдруг начинает трясти, колени подгибаются.

Слышу свое вдруг участившееся дыхание.

Я стою привалившись плечом к стене, ноги не держат, боюсь упасть вперед и выбить оконное стекло.

«Неужели мне суждено стать гнусным убийцей из-за угла?! — пронзает меня горестный вопль моей души. — Неужели я вероломно нанесу удар в спину несчастному старику? Ведь он, как святой мученик, всю жизнь истязал себя ради любви к моей Офелии — к своей Офелии!»

Станок вдруг резко останавливается. Гудение умолкло. Мертвая тишина вот-вот стиснет меня в пасти.

Старик выпрямился, склонив голову к плечу, как будто прислушиваясь к чему-то, потом, отложив стамеску, неуверенно подходит к окну. Все ближе, ближе. Его глаза смотрят прямо в лицо мне.

Я понимаю, что увидеть меня он не может, ведь я в темноте, а у него в мастерской свет. Но даже если бы стало ясно, что он меня увидел, я не смог бы убежать, силы вдруг покинули меня.

И вот он медленно подошел к окну, остановился… вглядывается в темноту.

От глаз старика до моих не больше пяди, мне отчетливо видны даже мелкие морщины на его лице.

Оно выражает беспредельную усталость. Старик медленно потирает лоб, затем задумчиво и удивленно подносит руку к глазам, будто увидел, что она запятнана кровью, и не может взять в толк, что случилось.

Но вдруг слабый свет надежды и радости озаряет его лицо, и он смиренно и преданно склоняет голову, как мученик в ожидании последнего удара.

И тут мне становится внятен голос его духа!

По слабости ума старик не отдает себе отчета в своих действиях. Его тело слепо повинуется душе, а душа его шепотом молит, и я слышу эту мольбу: освободи меня, освободи ради моей любимой дочери!

Решено: этого не миновать! Мою руку направит сама милосердная смерть!

Разве я потерплю, чтобы его любовь к Офелии была больше, чем моя!

И вот в эту минуту я сполна, до сокровеннейших глубин души изведал муки, что изо дня в день терзали Офелию, — гложущее сострадание к старику, чей недуг прискорбней любых горестей… Сострадание разрывает мне сердце, жжет, это мучения Геракла, надевшего хитон Несса…

Да как же у меня рука поднимется?! Представить себе это выше моих сил.

Ударю стамеской по темени?

И встречу его угасающий взгляд?

Вынесу мертвое тело из дому и брошу в реку? А потом, навеки замарав руки кровью, осмелюсь обнимать и целовать Офелию?

Я, убийца беззащитного старика, смогу каждый день встречать кроткий взор моего любимого, дорогого отца?

Нет! Чувствую — вот этого мне не вынести. Преступного деяния не избежать, я знаю, что совершу его, но, утопив тело моей жертвы, я и сам брошусь в реку.

Резко оттолкнувшись от стены, бесшумно подхожу к двери и останавливаюсь; перед тем как открыть ее, стискиваю холодные руки, хочу воззвать: «Боже Милосердный, дай мне силы!»

Но не эти слова слетают с моих губ.

Повинуясь моему духу, его непреклонной воле, я шепчу: «Отче Мой, если возможно, да минует меня чаша сия…» {240}

И тут точно медный колокол бьет в мертвой тишине и, подхватив с моих губ, уносит моление. Воздух трепещет, земля содрогается от громового боя башенных часов храма Девы Марии.

Жизнь восстает во мне и окрест. Тьма скрылась в белом сиянии.

И словно из дальней дали, с горы, которая виделась мне в снах, доносится голос Белого Доминиканца, того, кто миропомазал меня, отпустив мои прегрешения за прошлое и на будущее, он взывает ко мне по имени:

— Кристофер! Кристофер!

Кто-то властно хватает меня за плечо.

— Убийца!

Я сразу понял, это голос актера Париса, его зычный бас, только приглушенный и сдержанный, обрушился на меня громовым раскатом, полным угрозы и ненависти, но я не защищаюсь. Безвольно иду, куда подталкивает актер — под свет фонаря.

— Убийца!

Я вижу, как брызжет слюна от его рта; все в нем — набрякший сизый нос, обвислые щеки, блестящие капли на жирных губах и подбородке — трясется, торжествуя победу, от сатанинского злорадства.

— У-бий-ца!

Он схватил меня за грудки и, скандируя это слово, встряхивает словно пустой куль.

Нечего и думать о том, чтобы оказать сопротивление, тем более вырваться и убежать, я едва дышу, точно издыхающий зверек.

Мою покорность он расценил как признание — это видно по его лицу, но мне не выговорить ни слова! Язык точно ватный.

И даже если б я смог что-то сказать, разве выразишь словами потрясение, которое я пережил?

Он что-то выкрикивает, что-то надсадно сипит у меня над ухом, словно обезумев, с пеной на губах, и трясет кулаком перед моими глазами, — все это я слышу и вижу, но остаюсь безучастным; я в оцепенении, загипнотизирован. Я сознаю, что ему все известно, он видел, как мы поднялись на берег, как целовались, он догадался, что я хочу убить старика, «чтобы ограбить», — вопит он.

Я не защищаюсь, меня не ужасает даже то, что он теперь знает о моей тайной любви.

Наверное, так не ощущает страха птица, вокруг которой кольцами вьется змея…

В висках стучит от жара. Внутренний и внешний миры сходятся, как море и воздух.

Моя кровь бушует, меня, как щепку, швыряют волны, то низвергая в зияющие воронки, полные мрака глубочайшего забытья, то в слепящем сиянии вознося к белому раскаленному солнцу, опаляющему мой разум.

Чья-то рука сжимает мои пальцы; когда мои глаза, устав пересчитывать бесчисленные петли пышного кружевного манжета вокруг запястья, скользят вверх, к плечу, в моем мозгу слабо брезжит: это отец сидит возле моей постели.