Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Даже то, как я вдруг ушел не попрощавшись, оставило во мне тягостное чувство, что старик счел мое поведение высокомерным.

Только один взрослый не изменил своего отношения ко мне, по крайней мере с виду, — режиссер Парис.

Я же этого человека теперь боюсь еще пуще, от него исходит некая гнетущая сила, с которой не мне тягаться… Чувствую, причиной тому — его громовой бас, властность и мощь каждого слова. Я успокаиваю себя, ведь глупо поддаваться таким мыслям, в конце концов, мне нечего бояться, даже если он вдруг раскричится на меня. Ну раскричится, что ж с того? И все-таки, когда я слышу, как он декламирует во время уроков с Офелией, меня при звуке этого густого баса пронизывает дрожь, а сердце сжимается в непостижимом страхе, я чувствую, какой же я еще маленький и слабый с таким позорно писклявым мальчишеским голоском…

Напрасно старался я успокоить себя — он же не знает, неоткуда ему знать, что мы любим друг друга, Офелия и я, он же наобум закидывает удочку, комедиант несчастный, когда где-нибудь на улице с коварной ухмылкой пронзает меня многозначительным взглядом. Сколько бы ни твердил я все это, мне было не избавиться от унизительной мысли: ты у него в руках и только тешишься самообманом, если, собравшись с духом, иной раз осмеливаешься твердо посмотреть ему в глаза. Презренная трусость — вот что это такое, и никуда мне от нее не деться…

Часто я думаю, хорошо бы ему однажды опять вызывающе нагло откашляться, как в тот раз, этим он дал бы мне повод затеять ссору, но нет — он затаился. Думаю, приберегает свой бас до какого-то лишь ему одному известного момента, и в душе трясусь от страха, что буду застигнут врасплох.

Офелия также всецело в его власти. Я это знаю. Хотя об этом мы никогда не говорим.

Ночью мы тайно встречаемся на берегу реки, в маленьком садике перед нашим домом, и, шепча нежные слова, сжимаем друг друга в объятиях, но всякий раз вздрагиваем и в ужасе замираем, услышав поблизости хотя бы легкий шорох, и оба мы знаем, что слух наш невероятно обострен из-за одной причины — непреходящего страха перед этим человеком.

Мы не смеем даже произнести его имя. Любых тем, которые имеют к нему отношение, мы боязливо избегаем.

Словно некий злой гений, что ни день, сводит меня с ним, хотя я стараюсь выходить на улицу утром и вечером в разное время.

Словно птица, к которой все ближе подбирается змея, — вот как я себя чувствую.

А он, кажется, почуял, что встречи со мной что-то ему предвещают, он наслаждается уверенностью, что день ото дня исподволь приближается к цели. От этой уверенности в его маленьких злобных глазках вспыхивают коварные огоньки.

Но какую же цель он себе поставил? Думаю, он и сам этого не знает, как нет о ней представления и у меня.

Покамест цель для него не ясна, это успокаивает, в ином случае он бы не останавливался, о чем-то глубоко задумавшись, покусывая нижнюю губу, когда я прохожу мимо.

И еще: он больше не вперяет в меня пристальный взгляд, знает, что теперь это ни к чему, — его душа уже всецело подчинила себе мою.

По ночам подслушивать за нами он не мог, но я, поразмыслив, все-таки придумал, как положить конец вечному страху.

На берегу, под деревянным мостом, лежал старый, видимо брошенный челн, сегодня я пригнал его поближе к нашему садику и привязал.

Когда луну скроют облака, мы с Офелией уплывем к другому берегу, а там течение медленно повлечет нас вокруг города.

Река так широка, никто нас не увидит, а уж узнать и подавно не узнает!

Бесшумно проскользнув в комнату, что отделяет мою спальню от спальни отца, я стоял, считая удары сердца, дожидаясь, когда на башне церкви Девы Марии пробьет десять раз и наконец раздастся одиннадцатый, ликующий удар, он возвестит: «Офелия спешит в наш садик!»

Время словно замерло, и в нетерпении я затеваю странную игру со своим сердцем — от этого мысли постепенно начинают мешаться, как во сне.

Я уговариваю сердце биться быстрее, чтобы быстрее шли и часы на башне. «В том, что то и другое связано, я не сомневаюсь. Сердце ведь тоже часы? — размышляю я. — Раз так, почему бы ему не иметь большей власти, чем у башенных часов, сделанных из мертвого металла, а не из плоти и крови, как мои „часы“?

Почему бы сердцу не повелевать механизмом?»

И словно в подтверждение этой мысли, вдруг вспоминаются строчки из стихотворения, которые однажды мне прочел отец:

Но тут же я с ужасом осознаю скрытый смысл двустишия — некогда он ускользнул от меня, завороженного ритмом, теперь же я испугался. Сердце в моей груди, мое сердце, не слушается, когда я приказываю: бейся чаще! Значит, во мне обитает некто и он сильней меня, он повелевает моим временем и моей судьбой…

Все в этом мире исходит из него!

Мне страшно самого себя.

«Я был бы магом, наделенным властью над всеми событиями, если бы смог познать себя и властвовать хоть отчасти над собственным сердцем». Эта мысль внезапно озаряет меня. Но тут же ее перебивает другая, и она шепчет: «Помнишь, что ты однажды прочел, давно, еще в приюте, несколько лет тому назад? Не было ли в той книге таких слов: „Нередко бывает, что часы в доме останавливаются, когда кто-то умирает". А это значит, умирающий, претерпевая последние, смертные муки, биение своего постепенно замирающего сердца принимает за тиканье часов; тело, с которым расстается душа, в страхе слышит шепот: „Сейчас они стучат, когда они остановятся, я умру", и, словно повинуясь магическому заклинанию, часы умолкают с последним ударом человеческого сердца. Если в свои последние минуты умирающий вспоминает о ком-то, то его повеление, посланное в смертный час, слепо исполнят часы в комнате этого человека, ибо в миг смерти умирающий посылает в то место, о котором он подумал в этот последний миг, своего незримого двойника».

Стало быть, мое сердце покорствует страху. Страх еще могущественнее, чем сердце! Ах, если бы совладать со страхом, я обрел бы власть над всем на свете, всем, что исходит из сердца, над судьбой и над временем!

Затаив дыхание, я пытаюсь побороть внезапно напавший страх, а он все сильней сдавливает мне горло, он не сдается, ибо знает, что я вслепую нашарил его потаенное убежище.

Сил у меня маловато, мне не одолеть страх, да я ведь и не знаю, откуда к нему подступить, а его власть над моим сердцем не ослабевает, я же не властен над ним, и страх сдавливает сердце все сильней, чтобы принудить его лепить мою судьбу точно воск — вопреки моему желанию, по своей воле.

Я стараюсь успокоиться, убеждая себя: Офелии здесь, рядом со мной, нет, значит, ей ничто не грозит. Но слишком я слаб — остаюсь глухим к доводам рассудка, подсказывающего: не спускайся сегодня в сад.