Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Как вы объясните, ваше преподобие, что, согласно вашей вере, по воле Господа до нас дошла Библия, но не предания о «многом другом»?

Они «утрачены»? Потерялись, как складной ножик, выпавший из кармана мальчишки?

Вот что я вам скажу. «Многое и другое» живет ныне, всегда жило и будет жить вечно, даже если умрут все, кто мог бы о нем поведать, и все, кто мог бы ему внимать. Дух своим шепотом будет снова и снова пробуждать к жизни «многое и другое», творить новые преданные искусству сердца, которые воспарят по его воле, и новые руки, которые опишут все, как велит Он, дух.

То «многое и другое», о чем знал и по сей день знает святой Иоанн Евангелист, тайны, которые хранил Христос и которые Господь подразумевал, когда рек устами Иисуса, своего орудия: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» {234} .

Вот что еще я вам скажу, даже если вы, услышав, осените себя крестным знамением: Церковь основана святым Петром, завершена же будет святым Иоанном. Что это значит? Прочтите Евангелие как пророчество о том, что ждет Церковь в будущем. Быть может, под таким углом зрения вам откроется смысл троекратного отречения Петра и его недовольства, когда Иисус сказал об Иоанне: «…Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду {235} …» Вам в утешение замечу еще вот о чем. Церковь умрет, так я полагаю и уже вижу приближение ее конца, но она воскреснет обновленной, такой, какой ей надлежит быть. Никому и ничему не дано воскреснуть, прежде не умерев, дорогой капеллан, даже Иисусу Христу.

Мне ли не знать, что вы человек чести, истово преданный своему долгу. Я уверен, вы множество раз задавались вопросом — как же Господь попустил, что среди духовенства и даже среди пап находились преступники, недостойные своего сана, более того, недостойные называться людьми? Знаю, вы скажете, если кто-то попросит вас объяснить подобные факты: «Безгрешен и незапятнан только сам духовный чин, но не тот, кто в чин рукоположен». Дорогой друг, не подумайте, что я один из тех, кто стал бы насмехаться, услыхав это объяснение, или заподозрил бы вас в низменном изворотливом ханжестве. Суть рукоположения в священнический сан я понимаю достаточно глубоко. Но мне известно, даже, может быть, лучше, чем вам, что многие, очень многие католические священники затаили в сердце робкое сомнение: верно ли, что именно христианская религия призвана спасти род человеческий? Не говорят ли все приметы нашего времени о том, что Церковь одряхлела? Настанет ли тысячелетнее царствие? Безусловно, христианство растет, как гигантское древо, но где же плоды? День ото дня приумножаются толпы тех, кто именует себя христианами, но все меньше и меньше других — достойных сего имени!

Чем, спрашивается, порождено это сомнение? Слабостью веры? Нет! Оно есть логическое следствие того безотчетного ощущения, что слишком мало среди наших священнослужителей людей, в ком жажда найти путь к святости столь же сильна, как у индийских йогов или садху {236} . Слишком мало их, готовых силой взять Царство Небесное {237} . Поверьте, путей к воскресению столь великое множество, о каком и не грезилось Церкви! Речь, разумеется, не о вялом уповании на «милость» Божию. Но многие ли пастыри, ваши собратья, могут сказать о себе: «Как лань желает к потокам воды {238} , так желает душа моя к Тебе, Боже!» Прочие же втайне уповают, что исполнится пророчество апокрифа, в котором сказано: пятьдесят два первосвященника сменят один другого на папском престоле {239} , и у каждого будет тайное латинское имя, указующее на его земные деяния, а имя последнего будет Flos florum, сиречь «Цвет цветов», и под его папским жезлом грядет тысячелетнее царствие.

Я же вам предрекаю — а я скорей язычник, а не католик, — что тайное его имя будет Иоанн, сам же он станет отражением Иоанна Евангелиста. К нему путями сокровенного мира перейдет сила Иоанна Крестителя, небесного покровителя масонов, которые хранят тайны крещения водой, сами их не ведая.

И тогда два столпа станут едиными триумфальными вратами!

Но попробуйте-ка сегодня написать, например, в книге, что возглавить человечество и повести его за собой должен не воин и не дипломат, не профессор и не… болван для шляпы, а священнослужитель, и только священнослужитель! Вопль ярости разнесется во всех пределах земли, едва лишь книгу вашу напечатают. А напишете, что Церковь пребудет лишь частью, одной половиной разломленного надвое меча, до тех пор пока ее первосвященник не станет одновременно vicarius Salomonis, главой ордена, — книгу вашу бросят в костер.

Да только истину не сожжешь и в землю не втопчешь! Она открывается нам снова и снова, как надпись над алтарем в нашем храме Пресвятой Девы, отторгающая прибитую сверху размалеванную доску.

Я вижу, вам что нож острый — слышать, что есть некая священная тайна, которой владеют противники Церкви и о которой католическим пастырям ничего не известно. Тем не менее это так. Правда, нужно сделать одну весьма важную оговорку — посвященные в тайну не находят ей применения. А ведь тайное их сообщество это другая половина «сломанного меча». Но сами эти люди смысла тайны постичь не могут. В самом деле, куда как нелепо было бы ожидать, что добросовестные основатели, например, Тюрингской компании по страхованию жизни овладели бы магическим секретом бессмертия…

Надолго воцарилась тишина; должно быть, в эти минуты барон и капеллан размышляли каждый о своем.

Потом послышался звон бокалов, а чуть позже капеллан спросил:

— Где же вы приобрели все эти столь нетривиальные познания?

Барон промолчал.

— Вам не хочется об этом говорить?

— Гм. Как сказать… — Барон уклонился от прямого ответа: — Что-то было связано с моей жизнью, что-то узнал случайно, а кое-что… э-э… унаследовал.

— Впервые слышу, что знание передается по наследству. Впрочем, о вашем покойном отце по сей день рассказывают самые невероятные истории.

— Какие же? — Барон засмеялся. — Это очень интересно!

— Да вот, говорят, будто бы он был… был…

— Помешанным, — весело подсказал барон.

— Нет, не то чтобы помешанным… Ох, да что это я? Вовсе нет! Чудаком, каких мало, вот. Он, говорят, — только не подумайте, что я верю этим россказням! — построил машину, чтобы с ее помощью пробуждать веру в чудеса… понимаете ли, веру в чудеса у охотничьих собак.

— Ха-ха-ха! — Барон расхохотался, да так громко, весело, искренне, что меня, в соседней комнате, тоже разобрал смех; опасаясь выдать себя, я зажал зубами носовой платок.

— Вот и я сразу подумал — пустые бредни, — принялся оправдываться капеллан.

— Ох… — Барон с трудом перевел дух. — Ничуть не бывало! Все верно. Ха-ха-ха! Погодите минутку! Сейчас, дайте отдышусь!.. Так вот, отец мой был оригиналом, каких, думаю, нынче днем с огнем не найдешь, что правда, то правда. Знания имел богатейшие, а уж в изобретательстве ему не было равных. Помню, в один прекрасный день он, внимательно посмотрев на меня, захлопнул толстый том, который как раз читал, и вдруг сбросил его со стола; с тех пор он книг вообще в руки не брал. «Бартоломей, сынок, — сказал он, — наконец-то я понял: все на свете чушь. Мозг — самая никчемная железа в нашем организме. Лучше бы вырезать его, как миндалины. Я намерен с этого дня начать новую жизнь». И действительно, он не мешкая перебрался подальше от города, в маленький замок, наше тогдашнее поместье, там и прожил до конца своих дней. Лишь незадолго до смерти он вернулся сюда, в дом своих предков, и опочил здесь, на этаже, что под нашим. Всякий раз, когда я приезжал навестить отца, он спешил удивить меня чем-нибудь новеньким. Однажды показал огромную, изнутри затянувшую оконное стекло, замечательной красоты паутину, которую он оберегал как зеницу ока. Подвел меня к ней и пустился в объяснения. «Смотри, сын мой! Вечером я развожу тут, в комнате, огонь поярче, чтобы привлечь мошкару. Насекомые летят на свет, бьются о стекло, а в паутину-то не попадают, она же с этой стороны. А пауку откуда про стекло знать? В лесу да в поле нет никаких стекол! Вот он и ломает себе голову, чешет, поди, в затылке. Что же получается? Трудится он, плетет паутину все шире да плотней. А толку, ясное дело, никакого! Чего я хочу добиться? Хочу постепенно отучить каналью везде и всюду слепо доверяться своему якобы всемогущему разуму. Ведь когда-нибудь паук в своем новом воплощении станет человеком, вот, глядишь, и помянет меня добрым словом, потому как моя наука дала ему подсознательный опыт, коему нет цены! Для меня-то, когда я пауком был, не нашлось доброго наставника, а то бы я все книги сразу выбросил вон, еще во младенческих моих годах». В другой раз отец подвел меня к вольере, в которой я увидел целую стаю сорок. Отец рассыпал перед ними корм, целыми пригоршнями, птицы жадно бросались клевать и во мгновение ока набивали себе зоб — из зависти, вдруг одной меньше достанется, чем другой, — да так набивали, что ни крошки уже не могли проглотить. «Будут знать, жадюги, к чему ведет алчность и стяжательство! — заявил отец. — Глядишь, когда-нибудь, в ином воплощении, избавятся от всяческой скупости, коя уродует человека пуще всех прочих пороков!» — «Или смекнут, что можно хранить свое добро в карманах или несгораемых шкафах», — ввернул я. Отец почесал в затылке и, не проронив ни слова, вдруг открыл клетку и выпустил птиц на волю. «Погоди, сейчас покажу еще кое-что! Уж тут тебе не к чему будет придраться». Его самолюбие было задето. Он привел меня на открытую галерею, а там я увидел баллисту, это такое старинное метательное орудие. «Смотри! Вон там, видишь, на лугу собаки, свора собак? Ишь, развалились на припеке, о Господе Боге не помышляют! А вот мы сейчас положим конец эдакой бессовестной нерадивости!» Он зарядил баллисту камушком и выстрелил в одного кобеля, тот подскочил как ошпаренный, завертелся волчком, высматривая, откуда прилетел камень, ничего не увидел, растерянно воззрился на небо и в конце концов, мало-помалу придя в себя, улегся на старое место. Судя по безутешному выражению на его морде, эту жестокую обиду пес ни за что ни про что испытал уже не впервой. «Ежели набраться терпения, то машина сия рано или поздно посеет зерна древней веры в чудеса в сердце любого пса, будь он даже закоренелый безбожник! — При этих словах отец мой ударил себя кулаком в грудь. — Что тут смешного, дерзкий ты мальчишка! Нет, ты скажи мне, скажи, какое другое занятие имеет столь великую важность? Может, ты думаешь, Провидение наставляет нас не так же, как я моих собак?» Вы видите, дорогой капеллан, отец мой был чудаком поистине неуемным, но вместе с тем был наделен глубокой мудростью, — заключил барон.