Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Оба приятеля от души посмеялись, затем барон продолжил рассказ:

— Все в нашем роду наследовали необычайную судьбу. Боюсь, мои слова покажутся вам высокопарными, так прошу вас, святой отец, не подумайте, будто я помышляю о какой-то исключительности или об избранничестве. Хотя, конечно, миссия у меня есть. Весьма скромная миссия, однако мне она представляется великой, и я свято ее исполняю.

Мое поколение — одиннадцатое в роду фон Йохеров. Основателя нашей фамилии мы, последующие десять колен, зовем корнем, себя же считаем ветвями древа. У всех нас имена начинаются на букву «б» — Бартоломей, Беньямин, Бальтазар, Бенедикт и так далее. Только корень родового древа, наш предок, носил имя Кристофер, начинающееся на «к». В семейной хронике сообщается, что основатель рода однажды предсказал следующее. Крона, которая увенчает наше родословное древо, двенадцатый барон фон Йохер, также будет носить имя Кристофер. Я нередко размышлял об этом. Как странно! Все остальные предсказания нашего родоначальника сбылись в точности, а вот это, похоже, не сбудется, ведь у меня нет детей. И тут происходит нечто необычайное — мне рассказывают об одном мальчике из сиротского приюта, я беру его к себе и усыновляю. На мое решение повлияло то, что он лунатик, а сомнамбулизм, заметим, был свойствен всем в роду фон Йохеров. Я прихожу в приют, и вдруг мне сообщают, что мальчика зовут Кристофер! Я стоял как громом пораженный, а потом, когда мы с ним пошли домой, от горлового спазма едва мог слово вымолвить, до того разволновался, узнав о поразительном совпадении. Ведь, согласно нашей семейной хронике, род Йохеров подобен пальме, а у пальмы, когда вырастает новая ветвь, старая, уступая ей место, непременно отмирает, так что в конце остаются лишь корень, крона и голый ствол, боковых побегов на нем нет, а значит, соки из земли свободно поднимаются прямо к вершине. У всех моих предков рождались только сыновья, вернее, один сын, дочерей же ни у кого не было; таким образом, символический образ пальмы на протяжении веков оставался непогрешимо верным.

Я, стало быть, последний в роду, да и живу в доме предков на самом верхнем этаже… Зачем забрался так высоко, сам не знаю! Раньше каждое новое поколение надстраивало себе этаж, на одном и том же этаже не жили долее двух поколений.

Что поделаешь, сын у меня не родной, приемный. Выходит, предсказанное сбылось лишь наполовину. И нередко меня это печалит, ведь, конечно же, хотелось бы, чтобы кроной пальмы стал потомок нашего рода, кровь от крови моей и моих предков. К кому перейдет духовное наследие целого рода?.. Святой отец, что с вами?! Что вас так изумило?

Раздался грохот — верно, капеллан вскочил, опрокинув кресло.

Я почувствовал, что горю как в лихорадке, жар охватывал меня все сильней, с каждым новым словом капеллана…

— Барон, слушайте же! — воскликнул он. — Я же сразу, как только вошел, хотел сообщить, да, понимаете, отложил на потом, решил дождаться подходящего момента. А вы заговорили о столь серьезных и животрепещущих предметах, я заслушался, даже забывал временами, какую весть вам принес. Боюсь, сейчас придется разбередить вашу старую сердечную рану…

— Так говорите скорей! — нетерпеливо потребовал барон.

— Ваша безвестно пропавшая супруга…

— Нет-нет! Не пропавшая без вести — она сбежала. Называйте вещи своими именами.

— Ваша супруга и утопленница, которую нашли на берегу лет пятнадцать назад, ее принесло течением… Ее похоронили на нашем кладбище, на могиле еще большой куст белых роз, а имени на камне нет, выбита только дата… Итак, эта утопленница и была ваша супруга! И… возрадуйтесь, старый мой, добрый друг! Вне всякого сомнения, иначе просто быть не может, маленький подкидыш Кристофер — ваш сын! Помните, вы говорили, что жена, когда покинула вас, была в тягости? Нет, нет, не спрашивайте, где я все разузнал! Даже имей я такое право, я бы вам этого не открыл… Допустим, услышал, принимая исповедь. От человека, которого вы не знаете.

О чем они еще говорили, я уже не слышал. Меня бил озноб.

Этой ночью я обрел родного отца, мать, но не только — еще и горестное сознание, что три белые розы я украл с могилы той, что подарила мне жизнь.

Как и прежде, уличные мальчишки гурьбой окружают меня, когда вечером я, высоко подняв голову, иду по улицам, ибо я горжусь своей службой, почетной службой всех баронов фон Йохеров, с тех пор как узнал, что основатель рода — мой кровный предок. Впрочем, теперь сорванцы уже не горланят песенку-дразнилку: «До-мик го-лу-бей, бей, бей, не жалей…», все больше просто распевают: «Та-ра-ра, тра-ла-ла!», хлопая в ладоши.

А взрослые? О, взрослые теперь снимают шляпу, когда я здороваюсь, хотя раньше проходили мимо, небрежно кивнув; бывает, люди, увидев, что я возвращаюсь с кладбища — я каждый день хожу на могилу матери, — собираются в кружок и, провожая меня глазами, о чем-то судачат, городок уже облетела молва о том, что я не приемыш, а родной сын барона фон Йохера.

Фрау Аглая, встретив меня, склоняется в поклоне, будто перед церковной процессией, и льстиво заговаривает со мной, справляется, как я поживаю!

Если же рядом с ней я вижу Офелию, сразу убегаю, не хочу, чтобы Офелии, как и мне, пришлось краснеть из-за подобострастия пожилой женщины.

Гробовщик Мучелькнаус, увидев меня, застывает на месте, словно оцепенев, или, решив незаметно ретироваться, прячется, юркнув в свою мастерскую, будто спугнутая мышь в норку.

Должно быть, ему невыносимо сознавать, что именно мне случайно стали известны его ночные тайны, ведь теперь он смотрит на меня как на какое-то неземное существо.

Только раз я заглянул к нему в мастерскую, с тем чтобы сказать, не надо ему чего-то стыдиться; пойти туда снова, пожалуй, не решусь. Я хотел сказать, какое глубокое уважение внушает мне его готовность на любые жертвы ради семьи. Хотел выразить это словами, которые однажды услышал от отца: «Любое ремесло благородно, если душе и после смерти не зазорно будет им заниматься», и уже предвкушал, радуясь всем сердцем, что слова эти прольют целительный бальзам на душу старика, но ничего из моих намерений не вышло.

Увидев меня, он сорвал с окна занавеску и накинул ее на открытый гроб с кроликами, чтобы меня не смущать, потом, растопырив руки и согнувшись чуть не до земли, застыл в такой вот нелепой позе и, глядя в пол, забормотал монотонно, будто спросонок, невнятную бессмыслицу:

— Благоволите, ваша милость… светлость, господин барон, высочайше… высокоблагородие…

Меня как ледяной водой окатило, я поскорей ушел. Все, что я с грехом пополам пролепетал, обернулось полнейшей нелепостью, все звучало надменно, хотя я стремился как раз к обратному, выходило, что я и правда «соблаговолил пожаловать»: самые простые, бесхитростные слова отскакивали от стены раболепия, окружавшей старика, и рикошетом ударяли в меня точно стрелы; казалось, все, что бы я ни говорил, отдавало отвратительной спесью.