Трумен Капоте - Завтрак у Тиффани. Голоса травы

Как бы не так. Она не выказала никакого желания взять новенькую под свою опеку. Кэтрин забрала приемничек, уединилась в своем домике на огороде и там наслаждалась жизнью.

– Я сложила с себя обязанности, раз и навсегда. Все, я отдыхаю, – заявила она.

Кэтрин растолстела в праздности, ноги так опухли, что ей пришлось сделать разрезы на туфлях. Она пошла дальше Долли в пристрастии к сладкому: на ужин заказывала в дежурной аптеке по две кварты мороженого, постоянно шуршала конфетными бумажками. Пока не стала совсем тучной, она правдами и неправдами пыталась влезть в Доллины наряды; тем самым она словно удерживала подругу.

Мои визиты к ней были для меня испытанием, и я делал их через силу, с тоскливой мыслью, что ей нужна моя компания. Я пропускал день, три дня, а то и целую неделю. Возвращаясь после очередного перерыва, я воображал, что наше затяжное молчание и ее грубоватые манеры – это проявление недовольства; нечистая совесть мешала мне понять реальное положение дел: ей было все равно, приду я или нет. И однажды она это доказала. А именно – вынула изо рта свои тампоны. Без них ее речь сделалась для меня такой же бессвязной, какой обычно была для остальных. Все произошло, когда я начал извиняться, что должен уйти пораньше. Она подняла крышку пузатой печки и выплюнула тампоны в огонь. Щеки у нее сразу ввалились, как у голодающей. Сейчас мне кажется, это не было жестом мстительности; просто она дала мне понять, что я ей ничем не обязан. И ни с кем делить свое будущее она не собиралась.

Иногда Райли мог прокатить меня на своем авто, но, с тех пор как он ударился в бизнес, особо на него рассчитывать не приходилось. Он приобрел под будущие дома девяносто акров загородной земли, которую теперь расчищали трактора. А еще он выступил с идеей, которая понравилась местным шишкам: пусть город построит шелковую фабрику, где каждый житель будет акционером; своя промышленность поспособствует увеличению населения, не говоря уже о доходах. По этому поводу в газете появилась восторженная редакционная статья, дескать, город должен гордиться тем, что у нас вырос такой предприимчивый молодой человек. Райли отрастил усы и обзавелся офисом, а свою сестру Элизабет сделал секретаршей. Мод Риордан теперь училась в госуниверситете, и почти каждые выходные он возил туда сестер, которые ужасно по ней скучали. О помолвке мисс Мод Риордан и мистера Райли Хендерсона было объявлено в «Курьере» первого апреля.

В середине июня их окольцевали. Я был церемониймейстером, а судья шафером. Все подружки невесты, за исключением сестер Хендерсон, были из университетской компании Мод; «Курьер» галантно назвал их «красавицами-дебютантками». Невеста была с букетиком жасмина и сирени; жених в коротких гетрах поглаживал усы. Новобрачных завалили подарками. Я вручил им шесть ароматизированных кусков мыла и пепельницу.

Со свадьбы мы с Вереной возвращались под ее большим черным зонтом. Палящий зной, тепловые волны накатывают, как гуд праздничных колоколов баптистской церкви, а впереди еще долго и нудно будет тянуться остаток лета, а за ним осень и снова зима… какая уж тут спираль – замкнутый круг вроде тени от зонта. Но если мне было суждено совершить прыжок, пусть и не без замирания сердца, я его совершил.

– Верена, я хочу уехать.

Мы подошли к садовым воротам.

– Понимаю. Не ты один, – сказала она, складывая зонт. – Я мечтала показать Долли океан.

Верена всегда казалась высокой благодаря своей властной осанке, сейчас же она сутулилась и непроизвольно кивала. Странно, что когда-то я ее боялся, в ней появилась женственность, боязливость, она все чаще заговаривала о домушниках, поставила на входной двери дополнительные засовы, а на крыше громоотводы. У нее был обычай: первого числа каждого месяца она самолично обходила нанимателей жилья и собирала арендную плату; когда это вдруг прекратилось, народ заволновался: что же, им теперь не думать про черный день? Женщины кивали на отсутствие у нее семьи, на потерю родной сестры, а их мужья, когда-то ругавшиеся с Вереной по разным поводам, во всем винили доктора Морриса, лишившего ее здравого смысла.

Три года назад, вернувшись в родной город, я первым делом стал разбирать бумаги покойных Талбо и среди личных вещей Верены – ключей, фотографий Моди Лоры Мёрфи – обнаружил рождественскую открытку из Парагвая, она пришла через два месяца после смерти Долли: «Как здесь говорят, Feliz Navidad ! [5]  Счастливого Рождества (исп.) . Ты по мне скучаешь? Моррис». Читая это, я подумал о ее блуждающих глазах, о страдальческом взгляде, обращенном внутрь, и вдруг вспомнил, как эти глаза, слезящиеся от солнца цвета раскаленной меди, в день свадьбы Райли на мгновение сфокусировались, и в них блеснула надежда.

– Путешествие может получиться долгим. Я подумываю о том, чтобы продать кой-какую… собственность. Мы можем сесть на теплоход. Ты ведь никогда не видел океана.

Я сломал цветущий побег жимолости, обвившей садовый забор, и принялся его раскурочивать, а она глядела на это так, словно я рвал на клочки ее видение, наш океанский круиз.

– Oй! – Она смахнула со щеки моль, похожую на слезу. – Ну что, – она перешла на деловой тон, – каковы твои планы?

В общем, я дотянул до сентября. И вот чемоданы собраны, стрижка, спасибо Амосу Леграну, не придерешься.

– Дружище, хорошо, если ты вернешься лысым, а то еще снимут скальп. Ну, в смысле, обдерут как липку.

Я был в новом костюме и новых туфлях, на голове серая фетровая шляпа.

– Ну ты красавец, мистер Коллин Фенвик! – встретила меня миссис Каунти. – В адвокаты подашься? А что, похож. Нет, дитятко, целовать я тебя не стану. Еще, не дай бог, мукой испачкаю. Ты нам пиши, понял?

И вот наступил тот вечер, когда поезд должен был увезти меня на север, прокатить с почетом и доставить в город, где в мою честь затрепещут десятки вымпелов. В пансионе мисс Белл мне сказали, что судья куда-то ушел. Я нашел его на площади, и у меня екнуло сердце, когда я увидел щеголеватого крепыша с розой в петлице среди стариков, болтающих о том о сем, сплевывающих себе под ноги и ждущих неизвестно чего. Он взял меня под руку и увел от них, и пока он по-дружески делился со мной воспоминаниями о временах, когда был студентом юрфака, мы миновали церковь и пошли по дороге в сторону прибрежного леса. Я зажмурился, пытаясь запомнить эту дорогу и каждое деревце, ибо не верил, что еще когда-нибудь сюда вернусь, во всяком случае, до тех пор, пока они не притянут меня обратно. Кажется, ни один из нас не понимал, куда мы идем. В молчаливом изумлении мы обозрели окрестности с кладбищенского холма, а затем, рука в руке, спустились в выгоревшее за лето, сияющее сентябрьским глянцем поле. Сухие шуршащие стебли переливались всеми цветами радуги, и мне захотелось, чтобы судья услышал то, о чем мне говорила Долли: многоголосую арфу, собирающую все истории, чтобы потом их рассказать.