Трумен Капоте - Завтрак у Тиффани. Голоса травы

В паху давило, зато зад отвис, штанины болтались, как у моряка, один рукав выше запястья, другой закрывает пальцы. Да, не фонтан, признала Долли.

– Но когда мы его разрисуем костями… – сказала она обнадеживающим тоном. – Серебрянкой. Верена когда-то купила баночку, чтобы покрасить флагшток… еще до того, как она разочаровалась в правительстве. Надо поискать на чердаке. Видишь под кроватью мои домашние тапочки?

Вообще-то, ей было запрещено вставать, даже Кэтрин не разрешала.

– Ты только не ругайся, – сказала она и сама достала тапочки.

Часы на здании суда пробили одиннадцать раз, то есть на самом деле было 10:30 вечера, глухое время, если учесть, что все приличные заведения в городе закрываются в девять; а казалось, еще позднее, так как в соседней комнате Верена закрыла свои гроссбухи и легла спать. Мы взяли в бельевой масляную лампу и при ее неровном свете влезли по лестнице на чердак. Там было холодно. Мы поставили лампу на бочку и задержались возле нее, словно греясь у очага. Покрытые опилками болванки, когда-то помогавшие сбывать ковбойские шляпы, косились в нашу сторону, пока мы искали то, за чем пришли. Чего бы ни касались наши руки, раздавался дробный звук, как будто какой-то гном, обидевшись, пустился со всех ног. Перевернулась коробка, и из нее посыпались нафталиновые шарики.

– Мама родная! – Долли тихо захихикала. – Если Верена услышит, она вызовет шерифа.

Мы отрыли кучу кисточек; краска же, обнаруженная под грудой засохших праздничных венков, оказалась не серебрянкой.

– Даже лучше, правда? Чистое золото, вот так куш. Гляди, что еще я нашла. – Долли держала в руках обувную коробку, перевязанную бечевкой. – Мои сокровища. – Она ее открыла. При свете лампы нашим глазам предстали пустые соты, осиное гнездо и апельсин, начиненный пряной гвоздикой, впрочем давно утратившей свой аромат. Она развернула тряпицу и показала мне идеальной формы голубое яйцо сойки.

– Из-за моих принципов Кэтрин пришлось самой выкрасть это яйцо, и я получила его на Рождество. – Ее лицо, озаренное улыбкой, зависло над стеклянным абажуром, как мотылек, столь же отчаянный, сколь и уязвимый. – Чарли говорил о любви как о цепочке привязанностей. Я надеюсь, ты его внимательно слушал и понял. Если любишь одно, – она держала голубое яйцо с такой же осторожностью, с какой судья держал древесный лист, – значит способен любить и другое, тогда ты этим владеешь, с этим живешь. Ты можешь все простить. Ну-с, – вздохнула она, – и когда же мы будем тебя раскрашивать? Я хочу устроить сюрприз. Скажем Кэтрин, что, пока мы спали, над твоим костюмом поработали маленькие человечки. Она упадет в обморок.

И снова часы на здании суда послали свой музыкальный привет, каждая нота проносилась, как флаг, над подмерзшим спящим городом.

– Щекотно, я знаю, – сказала она, рисуя ребра у меня на груди, – но если ты не будешь стоять спокойно, я все запорю. – Она обмакнула кисть в банку и прошлась по рукавам и брючинам, оставив на них золотые косточки. – Запоминай все похвалы, а их будет немало, – посоветовала она, беззастенчиво разглядывая свою работу. – Мама родная… – Она обхватила себя за плечи, а ее смех взлетел к стропилам. – Если бы ты только видел…

Похоже, я сам себя загнал в угол. Весь вымазанный свежей краской, я чувствовал себя в этом костюме как в ловушке, вот уж влип так влип, я даже погрозил ей пальцем.

– А ты покрутись, – поддразнила меня Долли. – Покрутись, пока не обсохнешь.

Она блаженно раскинула руки и начала медленно и неуклюже кружиться среди чердачных теней в развевающемся простом кимоно, на нетвердых худых ногах в домашних тапочках. Вдруг, словно столкнувшись с другим танцором, она оступилась, схватившись одной рукой за лоб, второй за сердце.

Мое ухо уловило далекий гудок поезда, и только тут я осознал: в ее глазах появилось какое-то озадаченное выражение, а лицо задергалось. Я ее обхватил, оставив на кимоно отпечаток свежей краски, и громко позвал:

– Кто-нибудь, помогите!

Долли зашептала:

– Тихо, тихо.

Ночью дома возвещают о катастрофе жалостной иллюминацией. Кэтрин блуждала из комнаты в комнату, зажигая лампы, не включавшиеся годами. Я сидел на скамейке в ярко освещенном холле, весь дрожа в своем загубленном костюме, а рядом со мной судья. Он примчался в плаще, надетом поверх фланелевой ночной рубахи. Всякий раз при появлении Верены он, как девушка, сдвигал голые ноги. Подходили с расспросами вполголоса соседи, привлеченные ярко освещенными окнами. Верена объяснялась с ними на крыльце: «У моей сестры случился удар». Доктор Картер никого не пускал в ее комнату, даже Кэтрин, которая, включив последнюю лампу, припала ухом к двери.

В холле стояло шляпное дерево, рядом всякие рога и зеркало. На одной из веток висела бархатная шляпка Долли, и на рассвете, когда по дому загулял утренний бриз, в зеркале отразилась подрагивающая вуаль, и тогда я понял со всей очевидностью, что Долли нас покинула. Ушла незаметно, и я последовал за ней в своем воображении. Она пересекла площадь, дошла до церкви, поравнялась с холмом. Вдали посверкивала высокая трава-мурава, до прерии еще идти и идти.

В сентябре мы с судьей проделали этот путь. Все эти месяцы мы встречались не часто. Однажды столкнулись на площади, и он пригласил меня заходить к нему в любое время. Я, в общем-то, собирался, но каждый раз, проходя мимо пансиона мисс Белл, почему-то отворачивался.

Где-то я читал, что прошлое и будущее – это спираль, где одно звено цепляется за последующее и задает его тему.

Возможно, это и так, но моя собственная жизнь казалась мне, скорее, серией замкнутых колец, которым не дана свобода спирали, и вместо плавного перехода от кольца к кольцу я должен каждый раз совершать прыжок. Моя слабость – в этом затишье, в паузе, когда я решаю, куда прыгать. После смерти Долли я долго был в подвешенном состоянии.

Жизнь моя свелась к наслаждениям. Я околачивался в «Кафе Фила» и выигрывал там в пинбол дармовое пиво; вообще-то, мне, несовершеннолетнему, не имели права подавать алкоголь, но у Фила засела мыслишка, что в один прекрасный день я унаследую состояние Верены и помогу ему открыть гостиницу. Я смазывал волосы бриллиантином и летел на танцы в соседние городки, в ночи сигналил девушкам карманным фонариком и швырял камешки в окна. Я заглядывал в глубинку к одному негру, торговавшему джином «Желтый дьявол». Я обхаживал всех, у кого была своя машина.

А все потому, что я бежал от отрезвляющей реальности в доме Талбо. Там сгустился воздух, и ничто не могло его развеять. В кухне теперь царила незнакомка, косолапая цветная девушка, распевавшая с утра до вечера дрожащим голосом ребенка, укрепляющего дух в зловещем мире призраков. Повариха из нее была никудышная. И герань при ней быстро засохла. Верена ее взяла не без моего одобрения. Я решил, что это поможет Кэтрин снова включиться в работу.