Трумен Капоте - Завтрак у Тиффани. Голоса травы

– Я не могу! – В ее выкрике читался бесконечный список поражений. – Я сказала, что пойму, как поступать правильно. Но нет, я так и не поняла. И как это у других получается? Я мечтала о выборе, о жизни, в которой буду сама принимать решения…

– Но у каждой из нас была своя жизнь, – возразила Верена. – Почему ты ее презираешь? Чего тебе не хватало? Я тебе всегда завидовала. Пойдем домой, Долли. А принятие решений предоставь мне: так уж повелось, пойми.

– Это правда, Чарли? – спросила Долли у судьи, как спрашивает у взрослого ребенок, куда падают звезды. – У нас была своя жизнь?

– Мы ведь живы, – сказал тот, и это было все равно, как если бы взрослый ответил ребенку, что звезды падают в космическом пространстве: ответ неопровержимый, но неудовлетворительный. Долли он не устроил.

– Необязательно быть мертвыми. У нас на кухне растет герань, и она постоянно цветет. А есть другие: один раз зацвели, и все. Они живы, но вся их жизнь осталась в прошлом.

– Только не ваша. – Он приблизил к ней лицо, словно собираясь коснуться ее губ, но остановил себя, не отважился. И тут дождь, продравшись сквозь листву, обрушился со всей силой; потоки воды полились с краев Доллиной шляпы, вуаль прилипла к щекам. Пламя свечи дернулось и погасло. – И не моя.

Небо одна за другой прошили молнии, такие огненные вены, и в этом немеркнущем зареве я не узнал Верены: какая-то пригорюнившаяся, потерянная женщина с обращенными внутрь глазами, а там – выгоревшее поле. А когда молнии поредели и многоголосый дождь запечатал нас со всех сторон, она заговорила откуда-то издалека и так тихо, словно и не рассчитывала быть услышанной:

– Я тебе завидовала, Долли. Твоей розовой комнате. Я слишком редко стучала в двери таких комнат, пока не поняла, что только ты, одна-единственная, и осталась, кто может меня впустить. А коротыш Моррис… я ведь его любила, прости Господи. Не как женщина – мы с ним были родственные души. Заглядывая в глаза друг другу, мы видели одного черта, и это нас не пугало, скорее веселило. Но он меня переиграл. Я знала, что он может, хотя надеялась на лучшее; увы, и как мне теперь оставаться одной до конца дней? Я хожу по чужому дому: твоя розовая комната, твоя кухня, да весь дом – твой и Кэтрин. Не бросай меня, позволь мне жить с тобой. Раздели со мной мою старость.

Голос Верены, усиленный дождем, вырос между Долли и судьей такой прозрачной стеной, сквозь которую он видел: она теряет свое «я», уходит от него, как раньше, помнится, уходила от меня. А самое прискорбное, наш шалаш, казалось, вот-вот растворится.

Порывистый ветер скинул за борт размякшие игральные карты и оберточную бумагу; крекеры рассыпались, кувшины перевернулись, выплеснув дождевую воду; чудесное лоскутное одеяло Кэтрин превратилось в мокрую тряпку. Шалаш был обречен точно так же, как прибрежные сборные домики, смываемые наводнением. Судье же, уносимому рекой, оставалось только махать нам, уцелевшим, стоящим на берегу. Ибо последние слова Долли были такие:

– Простите меня, я тоже не могу без сестры.

И судья был не в силах ее удержать – ни рукой, ни сердцем. Права Верены не обсуждались.

А дело уже шло к полуночи, дождь постепенно прекратился, и только ветер хорошенько встряхивал деревья. Поодиночке, как припозднившиеся на танцы гости, появлялись в небе звезды. Пришла пора прощаться.

Мы ничего с собой не взяли: оставили одеяло догнивать, ложки ржаветь, а шалаш, как и сам лес, оставили зиме на откуп.

Довольно долго Кэтрин по привычке раскладывала события на те, что случились «до» или «после тюрьмы».

– Дело было еще до того, – к примеру, говорила она, – как «Эта» засадила меня за решетку.

С нами тоже происходило нечто подобное: жизнь «до» и «после шалаша». Эти несколько осенних дней стали своего рода памятником и вехой. Так, судья лишь раз переступил порог своего дома, чтобы забрать личные вещи, что, вероятно, устроило его сыновей и невесток, во всяком случае они не стали возражать, когда он снял комнату в пансионе мисс Белл. Это мрачное, кирпичного цвета заведение позднее некий гробовщик превратил в похоронное бюро, посчитав, что ему потребуется минимальная перестройка для придания необходимой атмосферы. Я не любил ходить мимо, поскольку насельницы мисс Белл, дамы не менее колючие, чем засохшие кусты роз во дворе, несли свою вахту бдительности на крыльце от рассвета до заката. Среди них, например, была дважды овдовевшая Мейми Кэнфилд, которая специализировалась на определении беременности. Один тип, личность легендарная, как-то сказал своей жене: «Зачем тратиться на врача? Ты просто пройдись мимо дома мисс Белл, и назавтра весь город узнает от Мейми Кэнфилд, залетела ты или нет». До переезда судьи единственным мужчиной в пансионе был Амос Легран. Все в нем души не чаяли. Женщины ждали, как манны небесной, мгновения, когда после ужина Амос заберется на вертящийся стул, так что ноги будут болтаться, и заведет свой трень-брень – будильник, да и только. Они соперничали за право связать ему носки или очередной свитер, каждая жаждала сама приготовить ему диетическую еду, а во время застолья на тарелку ему подкладывали лучшие куски. Поварихи у мисс Белл подолгу не задерживались, так как дамы вечно толкались на кухне, горя желанием приготовить своему любимцу что-то вкусненькое.

Наверное, они бы и судью так обхаживали, но он держался независимо, избегал, как они утверждали, их компании.

Последняя ночь в шалаше, когда мы все промокли до нитки, обернулась для меня, не говоря уже о Верене, сильной простудой, а ухаживала за нами чихающая медсестра, то бишь Долли. Кэтрин самоустранилась.

– Сердце мое, делай как знаешь, можешь выносить за «Этой» ночной горшок, пока сама не свалишься. Но лично я пальцем не пошевелю. Я свое отработала.

Посреди ночи Долли приносила нам сироп от кашля, поддерживала огонь в печке, чтобы мы не мерзли. Верена уже не принимала эти услуги как должное.

– Весной мы вместе куда-нибудь поедем, – пообещала она сестре. – Например, к Большому каньону, в гости к Моди Лоре. Или во Флориду. Ты ведь никогда не видела океана.

Но Долли и здесь было хорошо, и особого желания путешествовать она не испытывала.

– Если я увижу красивые виды, на фоне которых померкнут наши родные пейзажи, вряд ли мне это понравится.

К нам регулярно захаживал доктор Картер, и однажды Долли попросила его померить ей температуру; она чувствовала жар и слабость в ногах. Он тотчас уложил ее в постель с диагнозом «ходячая пневмония», что ее сильно развеселило.

– Ходячая пневмония, – объявила она судье, зашедшему ее проведать. – Это что-то новое, никогда о ней не слышала. У меня такое ощущение, будто я скачу на ходулях. Восторг! – И через секунду отключилась.