Трумен Капоте - Завтрак у Тиффани. Голоса травы

– Не все, – сурово оборвала его Верена. – Вы за это ответите, мистер Стовер.

Долли на эти слова развернулась и постаралась сфокусировать затуманенный взор на сестре, никого больше не замечая.

– Это мы должны за все ответить.

Сестра Ида, оттеснив судью, стащила рубашку с обмякшего тела.

– Спасибо Всевышнему, задето только плечо, – сказала она, и все вокруг вздохнули с облегчением. А уж на вздохе Большого Эдди взмыл бы в небо воздушный змей. – Но он в отключке, надо бы поскорей вызвать врача.

Она оторвала кусок рубашки и наложила жгут на рану. Шериф и еще трое скрестили руки – такие импровизированные носилки. Помощь требовалась еще и преподобному Бастеру: руки-ноги у него болтались, как у марионетки, он даже не осознавал, что у него на шее петля, и не мог передвигаться без посторонней помощи. Крошка Гомер побежал следом:

– Эй, веревку-то отдайте!

Амос Легран дожидался Верену, но та его отпустила, сказав, что уйдет, только если… тут она смерила подозрительным взглядом всю нашу компанию, и в частности Иду.

– Я хочу поговорить с сестрой наедине.

Сестра Ида отмахнулась от Верены со словами:

– Да ладно вам, мы и так уходим. – Она обняла Долли. – Да пребудет с вами наша любовь. Да, дети?

– Давайте с нами, Долли, – сказал Крошка Гомер. – Знаете, как будет весело. Я вам отдам свой блестящий ремешок.

A Бензин Тексако кинулась в объятья к судье и тоже умоляла его уехать с ними. Только я был никому не нужен.

– Я никогда не забуду, что вы меня позвали. – Долли обшаривала взглядом детские лица, словно пытаясь всех запомнить. – Удачи вам. Прощайте. Поторопитесь! – возвысила она голос, так как гром пророкотал уже совсем близко. – Начинается дождь.

Пока это была всего лишь морось, похожая на занавес из газа, за которым исчезали Ида и ее семейство, и тут заговорила Верена:

– Я правильно понимаю, что ты потворствовала этой… женщине, которая выставила наше имя на посмешище?

– Не тебе обвинять меня в потворстве кому-либо, – миролюбиво заметила Долли. – Тем более в компании со шпаной, – тут она слегка потеряла самообладание, – которая обворовывает детей и волочет старуху в кутузку. Много ли проку в имени, оправдывающем подобные методы? Одна насмешка.

На лице Верены не дрогнул ни один мускул.

– Ты не в себе, – прозвучало как медицинский диагноз.

– Присмотрись получше: я все такая же. – Долли дала себя осмотреть. Ростом с Верену и такая же уверенная в себе; никаких изъянов, никакой невнятицы. – Я последовала твоему совету: ходить с поднятой головой. Ты говорила, что не можешь на меня смотреть. А несколько дней назад, – продолжила она, – ты сказала, что тебе за меня стыдно. И за Кэтрин. Сколько лет жизни мы отдали тебе и как же больно сознавать, что все впустую. Тебе знакомо чувство впустую потраченной жизни?

– Знакомо, – едва слышно ответила Верена, словно, обратив взгляд в себя, увидела там голый тракт.

Я запомнил это выражение лица, когда поздним вечером подглядывал за ней с чердака, а она сидела, задумчивая, над фотографиями Моди Лоры Мёрфи и ее семьи. Она покачнулась и вынуждена была опереться на мое плечо, чтобы не упасть.

– Я полагала, что так и умру с этим чувством, но нет, – сказала Долли. – И я без всякого удовольствия должна признать, Верена, что за тебя мне тоже стыдно.

Опустилась ночь. Лягушки и разные насекомые наслаждались накрапывающим дождем. А мы потускнели, как будто влага загасила свет, озарявший наши лица. Верена привалилась ко мне.

– Мне нездоровится, – произнесла она потусторонним голосом. – Я больна, Долли.

Долли в некотором сомнении подошла к сестре и прикоснулась к ней, словно желая удостовериться в ее словах.

– Коллин, судья… помогите ей залезть на дерево.

Верена запротестовала было, но стоило ей немного освоиться с самой идеей, как она довольно легко вскарабкалась наверх. Шалаш напоминал плот, дрейфующий по водам, над которыми клубятся испарения, хотя внутри было сухо, так как зонт из густой листвы не пропускал умеренные осадки. Мы плыли в полном безмолвии, пока Верена не открыла рот:

– Я должна тебе кое-что сказать, Долли. Мне было бы легче это сделать наедине.

Судья сложил руки на груди.

– Боюсь, что вам придется меня потерпеть, мисс Верена, – сказал он твердо, но без вызова. – Я заинтересован в возможных последствиях ваших слов.

– Сомневаюсь. Это каким же образом? – На мгновение к ней вернулось прежнее высокомерие.

Он зажег огарок, и наши тени тотчас нависли над нами, как четверо соглядатаев.

– Не люблю разговаривать в темноте, – сказал он.

Гордая прямота его осанки как бы говорила: вы имеете дело с мужчиной. Мало кто из мужчин, с коими она имела дело, мог себе позволить такую твердость. Верена сочла его демарш непростительным.

– Вы уже забыли, Чарли Кул? Пятьдесят лет назад, если не больше. Вы, ребята, воровали чернику у нас в саду. Мой отец поймал вашего кузена Сета, а я – вас. Хорошую взбучку вам тогда задали.

Судья вспомнил и покраснел, затем улыбнулся:

– Вы дрались не по правилам.

– Я дралась по правилам, – возразила она сухо. – В одном вы правы: не стоит говорить в темноте, раз это не нравится ни вам, ни мне. Скажу прямо, Чарли, я совсем не рада вас видеть. Моя сестра никогда бы не попала в такую передрягу, если бы не ваше подстрекательство. Поэтому я вам буду благодарна, если вы нас оставите. Это вас не касается.

– Нет, касается, – встряла Долли. – Дело в том, что судья Кул… Чарли… – Она замялась, кажется впервые по-настоящему оробев.

– Долли хотела сказать, что я сделал ей предложение.

– Какая неожиданность, – после напряженной паузы выдавила из себя Верена, глядя на свои руки в перчатках. – Да-а… Вот уж не ожидала ни от кого из вас такого полета воображения. Или оно у меня разыгралось и мне снится, что я спряталась на мокром дереве от ночной грозы? Но ведь я никогда не вижу снов или просто тут же их забываю, не исключено. Этот сон я предлагаю нам всем поскорей забыть.

– По мне, мисс Верена, это похоже на мечту. Не мечтать – все равно что не потеть: в организме накапливаются вредные вещества.

Верена судью проигнорировала. Все ее внимание было сосредоточено на Долли, так же как Доллино на ней. Мы для них не существовали; два человека в разных концах промозглой комнаты, двое немых, разговаривающих на языке знаков, одними глазами. И похоже, Верена наконец получила от Долли ответ, заставивший ее побелеть. Но сначала она спросила:

– И ты его приняла?

Дождь разошелся, хоть рыб выпускай; он брал аккорды все ниже, и вот прозвучал совсем басовый, предвещающий настоящий ливень, который, при всей серьезности угрозы, не сразу до нас добрался: вокруг стекали с листьев струйки, но сам шалаш оставался таким сухим зернышком в насквозь промокшем дереве. Судья прикрыл ладонью горящий огарок, озабоченный не меньше Верены тем, как ответит Долли. Мое нетерпение было сродни их, хотя я ощущал себя посторонним, все тем же соглядатаем на чердаке, не симпатизирующим, как ни странно, никому или, лучше сказать, всем: нежные чувства к ним троим сливались, как дождевые капли, я не мог их разделить, они для меня превратились в единое целое. Как и для Долли. У нее не получалось отделить судью от Верены. Наконец прозвучал мучительный ответ: