Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Как-то раз с нами поехала другая ее гостья, вдова Гертруды Стайн. Она хотела посетить некую итальянскую бакалейную лавку, где продавали редчайший белый трюфель, растущий на холмах в окрестностях Турина. Лавка была далеко, и по дороге туда вдова вдруг спросила:

– А не здесь ли находится студия Ромейн?

Мисс Барни, подозрительно оживившись, сказала:

– Заедем? У меня есть ключ.

Вдова, словно усатый паук, потерла лапками в черных перчатках и воскликнула:

– Я там лет тридцать не была!

Одолев шесть лестничных пролетов мрачного каменного дома, насквозь пропахшего этим персидским (да и римским) одеколоном – кошачьей мочой, мы очутились перед студией Ромейн. Мои спутницы не удосужились даже вкратце рассказать о своей товарке, но я сообразил, что некоторое время назад Ромейн, по всей видимости, отошла в мир иной, а мисс Барни превратила ее дом в эдакий запущенный музей-усыпальницу. Влажный дневной свет сочился сквозь закопченные потолочные окна, окутывая колоссальных размеров мебель: зачехленные кресла, прикрытое испанской шалью пианино, испанские подсвечники с оплывшими огарками. Когда мисс Барни щелкнула выключателем, ничего не произошло – свет не загорелся.

– А, пес с тобой! – вдруг очень по-ковбойски воскликнула она, зажгла подсвечник и понесла его по комнате, показывая нам картины Ромейн Брукс. Их было много, штук семьдесят, – сплошь ультрареалистичные портреты женщин в одинаковых мужских смокингах. Знакомо ли вам это чувство: когда сознаешь, что увиденное останется с тобой навсегда? Я никогда не забуду эту гостиную, заставленную портретами мужеподобных теток, запечатленных художницей – судя по прическам и макияжу – в период с 1917 по 1930 год.

– А вот Виолетта, – сообщила нам вдова, глядя на портрет тощей блондинки с прической «боб» и моноклем, увеличивающим острый, словно нож для колки льда, глаз. – Гертруде она нравилась, а мне всегда казалась слишком жестокой. Помню, у нее была сова. Она держала ее в крошечной клетке, где бедная птица не могла даже крылом пошевелить – просто сидела неподвижно, и перья торчали сквозь прутья. Виолетта еще жива?

Мисс Барни кивнула.

– У нее дом во Фьезоле. Выглядит превосходно – лечится у Пола Ниханса, говорят.

Наконец мы подошли к портрету, в котором я признал покойную супругу нашей безутешной вдовы: в одной руке она держала коньячный бокал, а в другой – скрученную из табака чируту с обрезанным кончиком. При этом она была нисколько не похожа на монументальную мать-землю в коричневых тонах, какой ее изобразил Пикассо, скорее – на персонажа в духе Бриллиантового Джима, эдакую брюхастую позерку (что, догадываюсь, было куда ближе к истине).

– Ромейн… – изрекла вдова, оглаживая хрупкие усики. – У нее был узнаваемый стиль. Но она не художник.

– Ромейн, – возразила мисс Барни ледяным, как альпийские склоны, голосом, – сознательно ограничивала себя в выборе выразительных средств. И она – великий художник!

Именно мисс Барни устроила мне встречу с Колетт. Я давно хотел с ней познакомиться, причем не из привычных оппортунистических соображений, а потому что Боти однажды подсунул мне ее книгу (прошу вас не забывать, что в интеллектуальном смысле я – автостопщик, собирающий крупицы опыта под мостами и по обочинам дорог), и я проникся к ней искренним уважением: «Дом Клодины» – несравненный шедевр, в котором невероятно искусно переданы особенности человеческого чувствования: вкуса, обоняния, осязания, видения.

Кроме того, эта женщина была мне любопытна; я подозревал, что у человека со столь насыщенной жизнью и незаурядным умом могли быть кое-какие ответы. Поэтому я был несказанно признателен мисс Барни, когда она устроила мне чаепитие с Колетт – прямо у нее дома, в квартире у Пале-Рояля. «Только не злоупотребляйте ее гостеприимством, – предупредила меня мисс Барни по телефону, – и не задерживайтесь. Она всю зиму болела».

Колетт действительно принимала меня в спальне – сидя в золотой кровати а-ля Людовик XIV во время утренней аудиенции. Но больной она выглядела ровно настолько, насколько кажется больным разукрашенный папуас в пылу ритуальной пляски. И maquillage [26] Макияж ( фр. ). был соответствующий: раскосые, густо подведенные сурьмой глаза светились, как у веймарской легавой, на худом умном лице лежал слой клоунско-белой пудры, а губы, невзирая на почтенный возраст, влажно блестели алым, точно у какой-нибудь танцовщицы кабаре. Волосы огненные, или рыжеватые, завитые мелким бесом – румяный ореол. Пахло духами (потом я спросил, что это за аромат, и она ответила: «“Жики”. Любимый аромат императрицы Евгении. Я ценю его за старомодность и красивую историю. Он остроумен, но не груб – как хороший собеседник. Его носил Пруст. По крайней мере, так утверждает Кокто. Хотя ему не очень-то можно верить»). Духами, фруктами в красивых вазах и июньским ветерком, шевелившим вуалевые занавески.

Горничная принесла чай и поставила поднос прямо на постель, уже и без того заваленную подушками, дремлющими кошками, письмами, книгами, журналами и всевозможными безделушками. Особенно много было старинных французских хрустальных пресс-папье – они стояли рядами на столиках и каминной полке. Я таких никогда не видел; заметив мой интерес, Колетт выбрала одно и подставила его сверкающие грани под желтый свет лампы.

– Называется «Белая Роза». Как видите, в центре заключен единственный белоснежный цветок. Эта штучка изготовлена на фабрике «Клиши» в 1850 году. Все достойные пресс-папье были произведены между 1840 и 1900 годами на трех фабриках: «Клиши», «Баккара» и «Сен-Луи». Когда я только начинала коллекционировать эти вещицы, их было довольно много на блошиных рынках, и стоили они недорого, но в последние десятилетия собирать их стало модно, это превратилось в настоящую манию. И цены просто колоссальные! – Она показала мне шарик с зеленой ящеркой внутри и еще один – с корзинкой спелой черешни. – Я люблю их даже больше, чем ювелирные украшения, чем скульптуру. Эти хрустальные вселенные – как немая музыка. А теперь, – неожиданно перешла она к делу, – скажите, чего вы ждете от жизни. Ну, помимо славы и богатства, это само собой разумеется.

– Даже не знаю, чего жду… Могу лишь сказать, чего бы мне хотелось. Повзрослеть.

Цветные веки Колетт приподнялись и опали, словно крылья большого синего орла.

– Это единственное, что никому из нас не под силу. Стать взрослым. Что вы понимаете под взрослой личностью? Дух, облаченный лишь во вретище и пепел мудрости? Не знающий дурного – зависти, зломыслия, алчности, угрызений совести? Это невозможно! Вольтер, даже Вольтер всегда хранил в своей душе ребенка, завистливого, чумазого и скверного мальчишку, без конца обнюхивавшего собственные пальцы. Вольтер унес его в могилу – и мы унесем. Папа Римский на своем балконе… мечтающий о симпатичном гвардейце. Или английский судья в изящном парике… о чем он думает, отправляя человека на виселицу? О справедливости, вечности и прочих взрослых материях? Или о том, как бы ему получить членство в Жокей-клубе? Безусловно, в жизни человека изредка бывают и взрослые моменты – и самый важный из них, очевидно, смерть. От смерти этот чумазый мальчишка бежит, как от огня, оставляя за собой пустую оболочку, предмет безжизненный и чистый, как «Белая Роза». Держите. – Она подала мне кристалл с цветком. – Спрячьте в карман. Пусть она напоминает вам, что быть надежным и безупречным, то есть взрослым, – значит быть предметом, алтарем, фигуркой под слоем стекла, которую надлежит оберегать и лелеять. Куда приятнее – правда же? – чихать и чувствовать себя живым.