Уильям Моэм - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Почему вы покраснели? Разве можно стыдиться своей души? Без нее мы ничто. Расскажите, какая у вас душа. Вы мне интересны, и я хочу знать.

Нил совершенно растерялся от такого напора со стороны малознакомого человека. Он впервые оказался в подобной ситуации, но поскольку был серьезным юношей, то на прямой вопрос всегда старался по мере своих сил давать исчерпывающий ответ. Его немного смущало присутствие Манро.

— Не знаю, что вы называете душой. Если определенную нематериальную или духовную сущность, созданную Творцом и на некий земной срок заключенную в бренное тело, тогда на ваш вопрос я отвечу отрицательно. По-моему, тот, кто способен к трезвому осмыслению очевидного, не может разделять столь дуалистического воззрения на природу человека. Если же под душой вы подразумеваете некую совокупность физических элементов, образующих то, что мы называем личностью человека, тогда конечно же душа у меня есть.

— Вы очень милый юноша и на редкость хороши собой, — улыбаясь, проговорила Дарья. — Нет, под душой я понимаю и томление духа, и вожделения тела, и то высшее и вечное, что есть в нас. Скажите, что вы читали в дороге? Или только играли в теннис на палубе?

Нил оторопел от столь нелогичного вопроса и, если бы не добродушная непосредственность хозяйки, был бы даже шокирован. Заметив его растерянность, Манро спокойно улыбнулся, и морщины, идущие от крыльев носа к уголкам рта, превратились в глубокие складки.

— Я много читал Конрада.

— Для души или для ума?

— И для души, и для ума. Я восхищаюсь им.

Дарья театрально всплеснула руками.

— Этим поляком! — воскликнула она. — Как вы, англичане, могли позволить болтливому шарлатану обвести вас вокруг пальца? Он же воплощение легковесности, типичной для его соотечественников. Этот поток слов, длинные вереницы предложений, напыщенность, аффектация, претендующая на глубину. Когда продерешься сквозь все эти нагромождения словес и наконец выуживаешь мысль, то что же обнаруживаешь? Пустую банальность! Конрад напоминает мне посредственного актера, который напялил романтический костюм и с пафосом декламирует драму Виктора Гюго. Минут пять кажется: да, вот образец героики, но вскоре все ваше существо восстает и вы уже готовы кричать. Фальшь! Одна лишь фальшь!

Нилу еще никогда не приходилось слышать, чтобы об искусстве и литературе говорили с такой страстью. Бледные щеки Дарьи пылали, а светлые глаза сверкали.

— Конрад, как никто, умел передать настроение, — возразил Нил. — Когда я читаю его книги, то могу осязать, обонять, видеть и чувствовать Восток.

— Вздор! Что вы знаете о Востоке? Кто угодно скажет вам, что Конрад допускал чудовищные неточности. Спросите Ангуса.

— Конечно, Конрад не во всем сохранял достоверность, — согласился Манро со свойственной ему рассудительностью. — Борнео, каким он описал его, не имеет ничего общего с реальностью. Конрад смотрел на остров с палубы торговой шхуны, но даже то немногое, что он увидел, не смог воспроизвести правдиво. Но так ли это важно? Не думаю, что литература должна быть рабой фактов. По-моему, это совсем немало, если писателю удается нарисовать целый мир, мрачный, зловещий, романтический и героический — мир человеческой души.

— Ты сентиментален, мой бедный Ангус, — вздохнула Дарья и вновь обратилась к Нилу: — Читайте Тургенева, читайте Толстого, читайте Достоевского.

Нил совершенно терялся, не зная, как вести себя с Дарьей Манро. Пренебрегая традиционными ритуалами знакомства, подразумевающими определенную последовательность в сближении, она держалась так, будто знала его всю жизнь. Подобная торопливость ставила Нила в тупик. Знакомясь с новым человеком, он старался соблюдать осторожность. Бывал приветлив, но не спешил заводить дружбу. И никогда не пускался в откровенности без веских на то причин. Но раскованность и прямота Дарьи обезоруживали его. Она обрушивала на собеседника самые сокровенные мысли и чувства с безрассудством мота, швыряющего золотые монеты толпе. Из всех знакомых Нила никто так себя не вел. Изъяснялась Дарья с поразительной свободой и никогда не выбирала слова. О естественных функциях человеческого организма говорила так, что краска заливала щеки Нила. Дарья только смеялась над ним.

— Какой же вы ханжа! Что тут неприличного? Если мне надо принять слабительное, почему нельзя назвать вещи своими именами, а если мне кажется, что и вам оно не помешает, почему бы не сказать об этом прямо?

— Теоретически вы, вероятно, правы, — соглашался Нил, неизменно рассудительный и во всем следовавший логике.

Дарья расспрашивала его об отце и матери, о братьях, школе и университете. Рассказывала ему и о себе. Ее отец, генерал, погиб на войне, мать была урожденной княжной Лужковой. Когда власть захватили большевики, им с матерью удалось бежать с Дальнего Востока в Иокогаму. Здесь они едва сводили концы с концами, продавали драгоценности и все ценное, что сумели увезти с собой. В Иокогаме Дарья вышла замуж за русского эмигранта. Брак оказался несчастливым, и через два года она с мужем развелась. Когда мать умерла, оставив Дарью без средств к существованию, пришлось самой позаботиться о себе. Ее выручила американская организация помощи безработным. Дарья преподавала в миссионерской школе. Служила в больнице. Нил приходил в бешенство и в то же время мучительно краснел, когда Дарья рассказывала, как мужчины пытались воспользоваться ее беззащитностью и нуждой. Она не скрывала от него подробности.

— Скоты, — негодовал он.

— Все мужчины таковы, — пожимала она плечами.

Однажды, чтобы защитить свою честь, ей пришлось воспользоваться оружием.

— Я поклялась, что убью его, если он сделает хотя бы один шаг, и, честное слово, я пристрелила бы его, как собаку.

— Боже! — ужаснулся Нил.

В Иокогаме она встретила Ангуса. Он приехал в Японию в отпуск. Ангус буквально покорил ее своим прямодушием и благородством, добротой и серьезностью. Он не был дельцом, он был ученым, а наука — это молочная сестра искусства. С ним Дарья могла забыть о невзгодах и обрести покой. К тому же она устала от Японии, а Борнео манил ее, как неведомая загадочная страна. Они были женаты пять лет.

Дарья дала Нилу романы русских писателей — «Отцы и дети», «Братья Карамазовы», «Анна Каренина».

— Вот три вершины нашей литературы. Читайте. Это величайшие произведения, непревзойденные в мировой литературе.

Подобно многим своим соотечественникам, Дарья не признавала никакой другой литературы, как будто десяток романов и повестей, довольно средняя поэзия и несколько неплохих пьес перечеркивали литературу всех времен и народов. Нил был очарован и смущен.

— Вы похожи на Алешу, Нил, — сказала Дарья, глядя на него добрыми и ласковыми глазами. — Только шотландская суровость, подозрительность и осторожность не позволяют раскрыться вашей душе во всей ее красоте.