Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— Вы, должно быть, тщательно выбирали время для перехода к решительным действиям? — спросила леди Джоан вежливо, но без интереса.

— Дело ясное: противиться равноправию невозможно; в сущности, еще покойный король дал народу кое-какие обещания. Но, окажите мне любезность, прочтите наш меморандум.

— Всё это определенно не подходит для нашей эпохи, — сказала леди Джоан. — Баронетство стало достоянием среднего класса: вот, к примеру, доктор, наш семейный доктор — баронет; как и некоторые из наших торговцев, осмелюсь заметить; да и пивовары, и прочие представители этого сословия. От попытки присвоить им дворянский титул, хоть бы и самый низший, пожалуй, веет чем-то смехотворным.

— И что же, герцога мучает подагра в этом году? — осведомился лорд Марни у леди де Моубрей.

— Разве что совсем немного; не припомню, чтобы мой отец когда-либо чувствовал себя лучше. Думаю, вы повидаетесь с ним: мы ожидаем его со дня на день.

— Был бы весьма рад. Надеюсь, он приедет в Марни в октябре. Я берегу для него угодья, удостоенные синей ленты {310} .

— То, что вы предлагаете, весьма справедливо, — сказал Эгремонт леди Мод. — Если каждый из нас сделает всё, что в его силах, общий эффект превзойдет ожидания. Я, например, уверен, что Аббатство Марни, эти монастырские руины, одни из прекраснейших в нашем округе, каждый год расхищаются на починку амбаров; в галереях пасется скот. Всё это можно и нужно исправить. Если мой брат не согласится охранять или реставрировать Аббатство, то любой член семьи, даже я сам, мог бы, как вы верно подметили, не производя никаких затрат, проявить немного усердия и предотвратить беду — по меньшей мере остановить разрушение.

— Если бы наша Церковь попыталась возродить любовь народа к христианской архитектуре {311} , — сказала леди Мод, — это принесло бы свои плоды, и притом обильные. Но меня поражает, что древние семьи так глухи к национальному достоянию — а ведь оно так много говорит о наших предках, их подвигах и нравах! И нам с вами, мистер Эгремонт, тоже нельзя простить такое безразличие.

— Надеюсь, что впредь я не буду давать оснований для подобных упреков, — ответил Эгремонт. — Вы так убедительно излагаете аргументы! Откровенно говоря, я и сам недавно думал обо всём этом: о монастырях и о том, как влияла некогда Церковь на счастье и благосостояние народа.

— А также на характер знати, вы не считаете? — спросила леди Мод. — Да, сейчас стало модно высмеивать крестовые походы, но не кажется ли вам, что их породил мощный импульс, что они в определенном смысле привели к великим последствиям? Прошу вас простить мою горячность, но я не могу забыть, что в моих жилах течет кровь первых крестоносцев.

— Нравы былых времен не чета современным, — согласился Эгремонт. — Легко говорить, что мы идеализируем прошлое. Однако есть немало примеров того, что наши чувства не столь глубоки, как у наших предков, да и поступки не так уж самоотверженны. Но в какой же мере это всё обусловлено современным положением Церкви? Вот в чем вопрос.

— Вы должны поговорить об этом с мистером Сент-Лисом, — сказала леди Мод. — Вы с ним знакомы? — прибавила она, понизив голос.

— Нет. Он здесь?

— Рядом с мамой.

И, посмотрев в указанном направлении, Эгремонт увидел слева от леди де Моубрей господина, доживающего последние годы своей молодости, ведь молодость, если верить Гиппократу, уходит в тридцать пять лет {312} . Он отличался той красотой, что характерна для чистокровных представителей древних английских родов, лишь немногие из которых сохранились до наших дней: норманнская кровь, разбавленная кровью саксонской, — воинственный огонь, умеренный душевной чистотой; ясный, хотя и несгибаемый ум. Оковы условностей и образ жизни, идущий вразрез с желаниями души и сердца, уничтожили эту величественную красоту. В Англии уже фактически не осталось настоящей аристократии, ибо теперь ее отличительной чертой стало превосходство животных инстинктов. Но когда-то она действительно существовала: любая коллекция портретов XVI века может наглядно это подтвердить.

Обри Сент-Лис был младшим отпрыском древнейшего норманнского семейства в Англии. Завоеватель {313} одарил этот род небольшим поместьем, на доходы с которого семья жила и поныне; невзирая на великое множество гражданских распрей и перемен в церковной жизни, оно передавалось в целости и сохранности от поколения к поколению на протяжении восьми веков. Обри Сент-Лис был викарием Моубрея. Еще в колледже, будучи наставником покойного лорда Фитц-Уорена, он выпестовал его ум и развил блестящие способности. Фитц-Уорен души не чаял в своем учителе. Благодаря этому знакомству Обри Сент-Лис впоследствии занял свое не слишком значительное положение; большего, впрочем, он и не желал. Даже тиара епископа не заставила бы его отречься от родной паствы.

В центре Моубрея, города, что кишел тысячами тружеников, возвышалось строение, которое могло бы затмить немало других соборов нашей страны. Благословенны его величественные башни, благословен украшенный скульптурами западный фасад; благословен придел храма и колонны его; благословенны величественный неф, сверкающий алтарь и изящная часовенка; и да будет трижды благословенно восходящее солнце, что озаряет храм своими первыми лучами!

Прошли годы, и великолепный собор, построенный монахами Моубрея и некогда объединенный с их знаменитой обителью, от которой теперь не осталось и следа, стал приходской церквушкой в безвестной деревне, чьего населения было бы недостаточно, чтобы заполнить один боковой придел. Такая необычная метаморфоза в судьбе церковных строений — не редкость для севера Англии.

Моубрейская церковь не один век оставалась чудом для многих поколений крестьян и напоминанием о героической истории графства. Все-таки есть у прекрасных сооружений свои особые чары, которые непременно влияют на человеческую душу. Монастыри, возможно, разрушали еще и потому, что, даже когда прежние обитатели разбредались куда глаза глядят, гордые, величественные стены жестоко терзали память и воображение новых владельцев: в голове не укладывалось, что создатели этих божественно красивых построек были отъявленными негодяями. Так получилось и с церковью Моубрея. Когда мануфактуры появились и в этом графстве, труженики потянулись именно к этому поселению, которое, в сущности, ничем не выделялось среди окрестных земель, — а всё потому, что там «имелась прекрасная церковь». Приснопамятный дух монахов Моубрея так и не покинул тех мест, которые они украшали, любили, очищали от греха и порока, — и по сей день исподволь способствовал славе и процветанию этих краев.

К несчастью, долгое время викарии Моубрея не так уж и хорошо понимали свою задачу. Под стенами этой священной цитадели собирались великие толпы людей, которые постепенно рассеивались на многие мили вокруг. Долгие годы во всём Моубрее имелась всего одна приходская церковь, хотя народу в городе со временем стало больше, чем в иной европейской столице. И даже в этой церкви, на ее беду, царил холодный дух эрастианского самодовольства {314} . Немногочисленные прихожане собирались здесь в силу привычки, а еще потому, что возвышенные настроения воздействовали на них так же, как и политика. Вот только ходить в церковь им казалось приличнее, чем ходить на митинги. Богатые купцы, которые жили в особняках по соседству, находили это весьма «аристократичным», употребляя расхожее, избитое слово, говорившее только об их раболепстве. Пока Церковная комиссия решала этот вопрос {315} , число прихожан моубрейской церкви приближалось к нулю. Некоторое время в воздухе витала идея сделать Моубрей центром новой епархии (собор уже имелся) — еще один пример, демонстрирующий силу искусства. Однако, когда не нашлось подходящей резиденции для будущего прелата, епископ, входивший в состав комиссии и отвечавший за качество работ, испугался, что такое строительство потребует изрядных вложений. Вскоре идея сама себя исчерпала — и должность остается вакантной по сию пору: вместо епископа Моубрей получил скромного викария в лице Обри Сент-Лиса, который пришел к сотне тысяч язычников, чтобы проповедовать им «Неведомого Бога» {316} .