Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— Значит, вы все-таки верите в пользу ритуалов и церемоний?

— То, что вы называете ритуалами и церемониями, есть проявление самых светлых порывов нашего естества. Доведите свое отвращение к обрядам и службам до логического завершения — и вы скорее преклоните колена в хлеву, нежели в соборе. Ваша доктрина нанесет удар по самой сути искусства, которое по природе своей духовно.

— Я вовсе не рассуждаю отвлеченно, — возразил Эгремонт, — я скорее указываю на косвенную связь этих обрядов и таинств с другой Церковью. Английский народ отождествляет их с раболепными предрассудками и чужеземным господством.

— С Римом, — уточнил мистер Сент-Лис. — Однако обряды и таинства существовали еще до него.

— Но давайте рассуждать практически, — сказал Эгремонт, — разве их нынешнее возрождение в наших Церквах не говорит о стремлении водворить в стране папистскую систему?

— Не так уж и просто постичь, как же на практике известные обстоятельства будут воздействовать на непосвященных людей, — ответил мистер Сент-Лис. — Римскую Церковь следует почитать как единственную иудео-христианскую конфессию, существующую и по сей день; исчезли все прочие Церкви, основанные ветхозаветными апостолами, однако Рим устоял; и мы не должны допустить, чтобы завышенный статус, которым они наделили себя в Средние века, заставил нас забыть об изначальном, апостольском характере Церкви; она была такой, когда только-только вышла из Палестины, всё еще источая благоухание Райского сада. Римская церковь выживает только благодаря апостольской преемственности; но ведь преемственность эта не зиждется сама на себе; она — часть целого; и если она перестает быть таковой, то лишается своей основы. Апостолы пришли на смену пророкам. Наш Учитель объявил себя последним пророком. Пророки, в свою очередь, были преемниками патриархов — людей, которые напрямую обращались к Всевышнему. Людям не менее исключительным, чем апостолы, открылась самая суть священства и были завещаны те обряды и службы, от которых Римская Церковь никогда не отрекалась. Только вот не Рим изобрел их; и, помимо основной миссии, долг любой конгрегации таков: мы не должны поощрять притязаний Рима на верховенство. Вы же не станете утверждать, будто во времена пророков не было никакой Церкви? Что же тогда получается, Моисей {321} не был церковнослужителем? И Аарон {322} , он тоже не был первосвященником? Был! И более великим, чем любой Папа или прелат, будь то в Риме или в Ламбете {323} .

За всеми этими церковными спорами мы охотно забываем, что Новый Завет — это, откровенно говоря, всего лишь приложение. Иегова-Иисус пришел, чтобы дополнить «Закон и пророки» {324} . Христианство — это иудаизм во всей его полноте, иначе оно не более чем пустой звук. Христианство без иудаизма непостижимо, иудаизм без христианства неполон {325} . Что же прикажете делать Риму с его полнотой и с его истоками? Закон прогремел не с Капитолийского холма; {326} божественное искупление совершилось отнюдь не на Mons Sacer {327} . Нет же! Наше духовенство ведет свой род непосредственно от Иеговы; обряды и таинства Его Церкви суть предписания Его высшего разума. Римская Церковь на полном серьезе кичится своим статусом, утверждая, будто от того, признают ли ее непогрешимой, зависит сама истинность Нового Завета. Истинность Нового Завета зависит от того, насколько он сообразен книгам Ветхого Завета. Верен ли Рим обоим? Я понимаю, что Церковь — организация насквозь католическая; она пригодна для любой страны и любой эпохи. Я ни за что не соглашусь, будто необходимо иметь зримого руководителя в определенной точке мира; но, приведись мне разыскивать такую, я бы точно не выбрал Рим. И пусть история его достопамятна, я так и не смог обнаружить на ее скрижалях ни единого свидетельства столь высокой миссии. И когда Всемогущий вочеловечился, тело, которое избрал для себя Бог-Слово {328} , было вовсе не телом римлянина. Пророки не были римлянами; апостолы не были римлянами; и Дева, на которую снизошло величайшее благословение, — что-то не доводилось мне слышать, будто она была римлянкой. Нет, я бы обратил свой взор на страну более далекую, чем Италия, и на город, который святостью своей превосходит сам Рим.

Занимался облачный, пасмурный рассвет. Холодный засушливый ветер налетел с востока и гулял теперь по безмолвным улицам Моубрея. Час ночных звуков уже прошел, а время дневных еще не настало. Повсюду царила тишина, беспробудная и завораживающая.

Вдруг раздается чей-то голос, затем шаги. Первые шаги новой трудовой недели. На тротуаре появляется человек, закутанный в теплое пальто; в руках у него (по крайней мере, так кажется на первый взгляд) некое подобие пастушьего посоха — только ручка подлинней. Он торопливо идет вдоль домов и на ходу коротко стучит в окна. Шумно грохочут рамы, одна за другой. По мере продвижения он достает до окон самых верхних этажей (так вот зачем его орудию длинная ручка!), чьих обитателей непременно должен разбудить. А обитают там фабричные девчонки, которые собирают деньги по районной подписке и нанимают таких вестников утра; ведь только неукоснительно следуя этой традиции, можно избежать штрафа, который однозначно грозит тем, кто не приходит к воротам фабрики до окончания колокольного звона.

Человек, закутанный в теплое пальто, торопливо идет вдоль домов и на ходу коротко стучит в окна.

Затем означенный часовой покинул улицы и нырнул во двор через одну из крохотных арок, о которых упоминалось ранее. Здесь квартировала изрядная доля его нанимателей; и длинный посох, словно по воле какого-то ловкого трюка, загремел как будто со всех сторон, заколотил сразу в десятки окон. Вот часовой дошел до конца двора и уже хотел было постучать в окно верхнего этажа, когда то неожиданно распахнулось, и бледный, осунувшийся человек уныло обратился к вестнику утра.

— Симмонс, — сказал человек, — сюда больше не нужно стучать — дочь ушла от нас.

— Что же она, ушла от Уэбстера?

— От Уэбстера — нет, а вот от нас — да. Она уже давно сетовала на свою тяжкую участь: «Трудишься, как рабыня, и то не ради себя». Вот и ушла, чтобы жить отдельно; все они уходят.

— Плохо дело, — сказал страж; в его голосе сквозило сочувствие.

— Немногим хуже, чем сидеть на шее у родных детей, — мрачно ответил мужчина.

— А что же твоя благоверная?

— Хворает, куда она денется. Генриетта не появлялась дома с вечера пятницы. Она тебе сколыа>нибудь должна?

— Ни полпенни. Она была аккуратна, как маленькая пчелка — и всегда платила в понедельник утром. Жаль, что так вышло, сосед.