Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— На всё воля Божья. Нынче у всех трудные времена. — И, не закрывая окна, мужчина вернулся в каморку.

Его съемное жилище представляло собой одну-единственную комнату. В центре ее помещался ткацкий станок, установленный так, чтобы на него падало как можно больше света — насколько это вообще позволял царивший здесь полумрак. В двух углах комнаты на полу были разложены тюфяки, которые при необходимости скрывала клетчатая занавеска на веревке. На одном из них лежала больная жена; на другом — трое маленьких деток: две девочки (старшенькой скоро исполнится восемь), а между ними — малютка-братик. Железный чайник над очагом, на полке вдоль стены — несколько свечей, пара шведских спичек {329} , две оловянные кружки, соль в картонке и железная ложка. Поодаль, у самой стены, расположилась тяжелая громадина: не то стол, не то комод — она стояла здесь испокон веку, как и подпираемая ею скамья.

Мужчина сел за станок и занялся своим каждодневным делом.

— Трудишься по двенадцать часов в день, зарабатываешь пенни в час; и даже эта работа — в счет долга! Чем это кончится? Или же этому конца не будет? — Он обвел взглядом свои кружки, соль в картонке, железную ложку. В дальнем углу сиротливой комнаты, где нет ни еды, ни горючего, ни мебели, четыре зависящие от него живые души лежат в своих жалких постелях, потому как одежды у них тоже нет. — Не могу же я продать мой станок, — продолжал мужчина, — по цене никудышных дров, я ведь платил за него золотом. Не порок довел меня до этого, не леность, не безрассудство. Я был рожден для труда и был не прочь трудиться {330} . Я любил свой станок, и станок отвечал мне тем же. Он подарил мне домик в родной деревне, окруженный цветущим садом, — и не ревновал, когда тот требовал от меня заботы. Времени хватало на них обоих. Он даровал мне в жены девушку, любовь всей моей жизни; это он собрал моих ребятишек вокруг домашнего очага, где царил покой и достаток. Я был доволен, я не искал другой участи. И вовсе не беды заставляют меня с нежностью вспоминать прошлое.

Тогда почему же я здесь? Почему я — и еще шестьсот тысяч подданных Ее Величества, честных, преданных, работящих, — почему же мы, после стольких лет отважных сражений из года в год опускаемся всё ниже и ниже, почему нас выдворяют из наших опрятных и веселых жилищ, наших сельских домиков, которые мы так любили, — а всё для того, чтобы мы сначала подались в соседние бесприютные города, а затем постепенно скрючились в тесных подвалах или нашли убогую конуру, вроде этой, где нет даже самого необходимого? Сначала простейшие бытовые удобства, потом одежда и наконец еда исчезли из нашей жизни.

А всё потому, что Капиталист отыскал себе невольника, который вытеснил человеческий труд и смекалку. Когда-то давно работник был мастеровым, теперь же он, в лучшем случае, надсмотрщик за машинами; да и это занятие порой вырывают у него из рук, отдают женщинам и детям. Капиталист процветает, загребает неслыханные богатства — мы же опускаемся всё ниже и ниже, ниже уровня вьючных животных: кормят их сытнее, чем нас, да и заботятся лучше. А если верить нынешней системе, так от них и вовсе пользы больше. И вот, поди ж ты, нам будут говорить, что у Капитала и Труда одинаковые интересы!

Если общество, которое породил труд, вдруг перестанет от него зависеть, оно будет вынуждено содержать человеческое племя, единственной собственностью которого является всё тот же труд; труд этот порождает новую собственность — и не становится менее продуктивен.

Когда во Франции потеснили Знать, их не набралось и третьей доли от нашего брата, ткача-станочника; и тем не менее вся Европа ополчилась, чтобы отомстить за обиды французских дворян, всякая держава была согласна разделить их беду, а когда они вновь обосновались на своих землях, родная страна возместила им потери сторицей. Но неужели кому-то есть дело до нас? А ведь мы утратили всё, что имели. Кто возвысит голос в нашу защиту? А ведь мы по меньшей мере так же неповинны, как и французская знать. Мы опускаемся — и слышим только свои собственные вздохи. А если нам кто и посочувствует, что с того? Сочувствие — утешение Бедняков, Богачам уготована компенсация.

— Это Генриетта? — спросила его жена, зашевелившись в постели.

Ткач-станочник очнулся от невеселых дум и вспомнил про свои насущные горести.

— Нет, — хрипло бросил он в ответ. — Это не Генриетта.

— Почему Генриетта не приходит?

— Она больше не придет, — ответил ткач. — Я же говорил тебе вчера вечером: она больше не в силах терпеть это место; и не скажу, что я удивлен.

— И как же мы станем добывать пищу? — откликнулась жена. — Как ты мог разрешить ей уйти? Ты же ничего не делаешь, Уорнер. Мало того, что не зарабатываешь ни гроша — так еще и позволил этой девчонке удрать.

— Я и сам удеру, если ты еще хоть раз об этом заговоришь, — сказал ткач. — Я работаю уже три часа, чтобы завершить эту тряпицу — а ведь должен был сдать ее еще в субботу вечером.

— Но тебе же заплатили за нее наперед. Ты ведь работаешь даром! Пенни в час! Что же это за работа, которая приносит пенни в час?

— Это работа, которой ты не раз восхищалась, Мэри; и раньше она приносила хороший куш. Но если она тебе разонравилась, — добавил он, выбираясь из-за станка, — давай откажемся от нее. Мы и так уже изрядно обязаны этой вот тряпице за наши харчи. Да и вообще, какая разница? Рано или поздно мы непременно умрем с голоду. Так зачем тянуть?

— Нет, нет, Филип! Работай. Будь что будет, уж как-нибудь да прокормимся.

— Тогда кончай трещать, — ответил ткач, возвращаясь к станку, — иначе я и в самом деле брошу работу!

— Я больше не стану тебя язвить, — уже мягче сказала жена. — Я погорячилась, прости меня; но я ужасно больна. Я ведь не за себя думаю: мне и есть-то не хочется — аппетита нет; у меня вон и губы совсем растрескались. Но дети, дети-то легли спать без ужина, и они скоро проснутся.

— Матушка, мы не спим, — сказала старшая девочка.

— Не спим, не спим, матушка, — подтвердила ее сестра, — и слышали всё, что ты сказала отцу.

— А малыш?

— Пока спит.

— Я вся дрожу, — простонала мать. — Сегодня зябко. Уорнер, ради всего святого, закрой окно! Это что, капли на раме? Да там же дождь! Может, соседи снизу дадут нам взаймы колоду угля?

— Мы и так слишком часто занимали, — сказал Уорнер.

— Вот бы во всей стране и вовсе не стало этого угля, — посетовала его жена, — машины не смогли бы работать, и мы вернули бы наши права.

— Аминь, — кивнул Уорнер.

— Как думаешь, Уорнер, — спросила жена, — смог бы ты перепродать эту тряпицу? Будешь должен Барберу за аванс.

— Нет! — яростно рявкнул муж. — Я поступлю по чести.

— А дети пусть голодают! — воскликнула жена. — Ты ведь мог бы получить пять или шесть шиллингов одним махом. Но ты же верен себе! Почему ты, как и все остальные, еще несколько лет назад не пошел работать с машинами? Давно бы уже обвыкся.