Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— Как же глубоко вы сочувствуете простым людям! — сказал Эгремонт, пристально глядя на нее.

Сибилла несколько удивленно посмотрела на него и сказала:

— А вы разве нет? По-моему, ваше присутствие здесь как раз подтверждает это.

— Я лишь смиренно следую за утешителем несчастных.

— Благодеяния мистера Сент-Лиса известны всем.

— А вы… вы ведь тоже истинный ангел-хранитель.

— В моем поведении нет никакой заслуги, я ведь ничем не жертвую. Порой я вспоминаю, каким был когда-то английский народ: самые праведные, самые свободные, самые храбрые, благонравнейшие и прекраснейшие, самые счастливые и самые набожные люди из тех, что населяют земной шар, — и думаю, каким он стал теперь: все эти преступления и рабские муки, озлобленные души и чахлые тела; жизнь без радости и смерть без упования, — я могла бы очень живо сочувствовать ему, даже не будь я сама плоть от плоти, кровь от крови этого народа.

И только она замолчала, как эта самая кровь прилила к ее щекам, темные глаза озарились чувством, а на лице запечатлелось выражение гордости и отваги. Эгремонт поймал взгляд Сибиллы — и отвел глаза: сердце его болезненно сжалось.

Сент-Лис, который всё это время разговаривал с ткачом, оставил своего собеседника и приблизился к постели его жены. Уорнер подошел к Сибилле и выразил свое расположение к ее отцу и признательность за ее доброту. Она же, заметив, что порывы ветра вроде бы стихли, попрощалась с ткачом и, подозвав Гарольда, вышла из комнаты.

— Где ты пропадал всё утро, Чарльз? — спросил лорд Марни, войдя в гардеробную комнату брата за несколько минут до обеда. — Арабелла устроила для тебя и леди Джоан небольшую необычайно прелестную конную прогулку, а ты как сквозь землю провалился. Если ты и впредь будешь так поступать, то не будет тебе никакого толку ни от любящих родственников, ни от всего остального.

— Я гулял по Моубрею. Каждый человек должен хотя бы раз в жизни увидеть фабрику.

— Не вижу необходимости, — холодно заметил лорд Марни. — Я вот отроду не видел ни одной и даже не планирую. Хотя скажу откровенно: когда я слышу размеры арендной платы, которую Моубрей получает со здешних земель, я, признаться, жалею, что шерстобитные мастерские в Марни не приносят столько же. А ведь, если бы не наш бедный папаша, так бы тому и быть.

— Наша семья всегда выступала против мануфактур, железных дорог — и всего прочего, — напомнил Эгремонт.

— Железные дороги очень хорошая штука — если компенсация стоящая, — назидательно изрек лорд Марни, — да и фабрики неплохи, если исправно платят за аренду; только, что ни говори, а всё это — предприятия для черни, и в глубине души я их ненавижу.

— Они же обеспечивают людей работой, Джордж!

— Люди не нуждаются в обеспечении; это величайшая в мире ошибка; от этой обеспеченности только население прибывает. Не будем об этом; на самом деле я пришел к тебе вот зачем: мы с Арабеллой считаем, что ты слишком много общаешься с леди Мод.

— Мне она нравится куда больше.

— Ну и что с того, приятель? Дело есть дело. Старик Моубрей сделает из старшей дочери старшего сына. Дело решенное — я знаю это из самых надежных источников. Беседовать с леди Мод — сумасшествие. Для нее всё осталось по-прежнему, будто Фитц-Уорен и не умирал вовсе. А вот великое дело, которое должно лечь в основу твоего будущего процветания, непременно вылетит в трубу. У леди Мод есть в лучшем случае двадцать тысяч фунтов и гарантия безбедного существования. Кроме того, она обручена с этим кутейником {332} , Сент-Лисом.

— Сент-Лис говорил мне сегодня, что ничто и никогда не заставит его жениться. Он будет соблюдать обет безбрачия, хотя других к этому не обязывает.

— Что за несусветный вздор! И как это тебя угораздило вести разговоры с этим дутым ханжой! А судя по красивым речам — еще и законченным радикалом! Вот что я скажу тебе, Чарльз: ты непременно должен поладить с леди Джоан. Сегодня приезжает ее дед, старый герцог. Чисто семейный вечер. Звучит очень даже неплохо. Удача сама идет нам в руки. Но и ты должен быть настороже. Этот сопляк Джермин с его карими глазками и белыми ручками не просто так прикатил сюда в августе, когда никто не охотится, да и вообще глухо.

— Я напущу на него леди Файербрейс.

— Вот она и в самом деле твой друг, и к тому же весьма разумная женщина, Чарльз, таким союзником пренебрегать нельзя. Леди Джоан о ней высокого мнения. О, колокольчик! Так, я пойду, скажу Арабелле, что ты намерен поддать жару, а леди Файербрейс попридержит Джермина. И может быть, это даже хорошо, что ты не был с первой минуты слишком напорист. Моубрейским замком, приятель, несмотря на все его фабрики, пренебрегать нельзя. Немного твердости — и ты весь этот народ даже на порог к себе не пустишь. Да и Моубрей тоже мог бы, только у него кишка тонка. Всё боится, что люди начнут говорить, будто он сын лакея.

Герцог, отец графини де Моубрей, был к тому же лордом-наместником графства. Несмотря на свои преклонные годы, он оставался необычайно хорош собой, обладал наиприятнейшими манерами — и был исполнен любезности и достоинства. В юности он слыл повесой, теперь же казался воплощением покойной и добродетельной старости. Его знали везде и повсюду: юноши восхищались им, девушки души в нем не чаяли. Лорд де Моубрей бесконечно уважал его. Чувство это было искренним. Что бы ни говорили злые языки о происхождении отца лорда де Моубрея, никто не мог отрицать того знаменательного факта, что тесть нынешнего графа — герцог, и притом родовитый: семейство его милости вот уже несколько поколений роднилось с другими именитыми фамилиями, в том числе с одной старинной династией, более знатной, чем его собственный род.

Графство, в котором его милость был лордом-наместником, гордилось своей аристократией; и немудрено — ведь на одной его оконечности расположилось Аббатство Марни, а в другой — Моубрейский замок; впрочем, их прославленные владельцы уступали знатностью (но отнюдь не богатством!) славному вельможе, который был правителем этих земель.

Когда-то в далекие времена одна искусная французская актриса (а французские актрисы всегда искусны) убедила покладистого властителя нашего королевства, что усыновление ее будущего ребенка, — это поступок, которым Его Величество сможет по праву гордиться. Его Величество не очень-то ей поверил, но человек он был чувствительный и с женщинами никогда ни о чем не спорил; и когда мальчик (а это оказался мальчик) появился на свет, король при крещении нарек его своим именем — и еще в колыбели произвел в пэры, наделив титулом герцога Фитц-Аквитанского и маркиза Гасконского.

Одарить сына поместьем венценосный отец оказался не в силах, так как истратил все свои деньги, полностью заложил имущество и был вынужден влезть в долги, чтобы покупать драгоценности для всех своих прочих содержанок; но о юном пэре он всё же заботился основательно (как и подобает любящему отцу или нежному любовнику). Когда мальчик повзрослел, Его Величество назначил его наследственным управителем своей резиденции на севере Англии, тем самым обеспечив его милость и замком, и охотничьими угодьями. Тот мог вывесить свой реющий на ветру флаг и убить своего оленя; если бы он владел еще и поместьем, то был бы богат настолько, словно помогал королю Вильгельму {333} завоевывать королевство или грабил церкви в пользу короля Гарри {334} . И всё же герцогу Фитц-Аквитанскому нужен был источник дохода, и тот был учрежден без вмешательства парламента, однако с финансовой хваткой, достойной этого собрания; именно этому источнику (а никак не нашим самодержцам) обязаны мы государственным долгом. Король пожаловал герцогу и его наследникам пожизненный пансион (он начислялся с почтовых сборов и легкого налога на уголь, который доставляли в Лондон по морю), а также десятинную пошлину со всех креветок, что были пойманы на южном побережье. Последний источник дохода сделался с годами исключительно прибыльным — сообразно тому, как разрослась территория улова. Таким образом, потомки этого великолепного пэра могли без особых усилий сохранять фамильное достоинство, отправляя младших сыновей в колонии, а то и ко дворам иностранных государей.