Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— А другую половину? — вскинулась миссис Маллинс.

— Ох! Другую половину… — Лиза Грей вздохнула. — Ну что же, скоро в наш дом наведается смерть: эта несчастная малышка долго не протянет. Она числится в двух погребальных клубах; {368} выходит, по три фунта с каждого, и после поминок и похорон останется еще достаточно для того, чтобы покрыть все наши долги и подняться на ноги.

Дверь казенной лавки Диггса открылась. Началась давка, вроде той, что бывает в театральном партере в первые минуты спектакля: толкотня, суматоха, борьба, царапанье, визг. На высоком сиденье, огражденный перилами от каких бы то ни было посягательств, с пером за ухом и ласковой улыбкой на блаженном лице восседал мистер Диггс-старший и медовым голосом призывал теснящихся покупателей к терпению и порядку. За крепким прилавком, этим неприступным бастионом, стоял его любимый сын, мастер Джозеф, — низкорослый омерзительный хам, самый облик которого говорил о его любви к грубым издевательствам и злобным выходкам. Его черные волосы, сальные и прилизанные, толстый приплюснутый нос, красное обветренное лицо и выпирающие клыки резко отличались от кротких черт вытянутого лица его родителя, до крайности походившего на волка в овечьей шкуре.

Первые пять минут мастер Джозеф Диггс ничего не делал, а только грязно ругался и проклинал покупательниц, случайно облокотившихся на прилавок, раздавал оплеухи женщинам, которые лезли вперед других, или дергал какую-нибудь девушку за волосы.

— Я была первой, мастер Джозеф, — нетерпеливо заметила одна из женщин.

— Нет, я! — крикнула другая.

— Я пришла сюда, — возразила первая, — еще до того, как часы пробили четыре, и села на ступеньки, а всё потому, что я должна пораньше вернуться домой: мой муж расшиб колено.

— Ты пришла первой, а обслужат тебя последней, — ответил мастер Джозеф, — в награду за твои труды. — И он стал принимать заказы у других покупательниц.

— Ах, Господи помилуй! — простонала огорченная женщина. — А ведь я встала посреди ночи ради этого!

— Вдвойне дура! И вообще, я понятия не имею, на кой ты сюда пришла, — проворчал мастер Джозеф. — К твоему сведению, у тебя набралось штрафных квитков на круглую сумму.

— Всеми святыми клянусь… — начала женщина.

— А ну не голоси, — прикрикнул мастер Джозеф, — а то сейчас перемахну через прилавок да вмажу тебе как следует, и глазом не моргну! Что ты сказала, женщина? Ты что, глухая? Что ты сказала? Сколько ты хочешь лучшего чаю?

— Я не хочу его вовсе, сэр.

— Ты никогда не хочешь лучшего чаю; но ты обязана взять три унции [15], а то не получишь ничего. Еще слово, и запишу четыре [16]. Эй, дылда, как тебя там, а ну не лезь вперед, а то я отвешу тебе такого тумака, что ты у меня будешь сидеть дома до следующего расчета! Черт бы тебя побрал, старая идиотка, думаешь, я буду целый день здесь торчать, пока ты шамкаешь? Кто там напирает? Я всё вижу, миссис Пейдж. Вас что, занести в черный список? О, это же миссис Пранс, верно? Отец, запиши миссис Пранс одну меру муки. Уж я наведу здесь порядок! Что вы говорите, в прошлый раз грудинка была малость жирновата? Так ведь, мадам, верно? Я уж сделаю так, чтобы впредь вы не жаловались — люблю угождать покупателям. Есть у нас отменный свиной бок, висит в машинном отделении — мужикам нужно немного сала, чтобы станки мазать; вы получите от него шмат, скажем, по десять пенсов за фунт, мясо очень сухое и совсем постное — вас ведь это устроит? Очередь, очередь! А ну, встали в очередь, чертовы бабы, а не то я вам помогу. А уж если я перемахну через прилавок, то буду драть вас в хвост и в гриву! Говори громче, дура! Думаешь, я расслышу в этом гомоне, что ты бормочешь? Черт бы их побрал! Ну да я их успокою! — Он взял рейку и, перегнувшись через прилавок, стал раздавать удары направо и налево.

— Ах ты, чертово отродье! — завопила женщина. — Ты же высадил глаз моему ребенку!

В толпе послышался ропот, едва ли не переходящий в гул.

— Чей ребенок ранен? — уже мягче спросил мастер Джозеф.

— Мой, сэр, — ответил возмущенный голос. — Я Мэри Чёрч.

— Ах, Мэри Чёрч! — вскричал злобный бес. — Тогда я запишу Мэри Чёрч полфунта [17]отборной муки из корней маранты {369} — лучшая в мире штука для младенцев; это научит вас не таскать сюда своих проклятых мартышек, как будто у нас тут не лавка, а школа для сопляков. Где твоя книжка, Сьюзен Трэверс? Оставила дома? Ну так пойди и принеси. Нет книжки — нет и продуктов. Ты жена Джонса, да? Квиток на три с половиной шиллинга из восемнадцати шиллингов заработка. Это единственный квиток, который ты принесла? Вот твои деньги, и можешь сказать своему мужу, что ему больше незачем снимать куртку и спускаться в забой. Он, поди, нас совсем за дураков считает? Так и передай, надеюсь, что ему хватит денег добраться до Уэльса, потому как в Англии ему больше работу не найти, не будь я Диггс. Кто это там напирает? Вот я вам! Возьму и закрою лавку! Если я доберусь до кого из вас, чертовы бабы, век помнить будете! Если кто-нибудь скажет мне, кто там напирает, получит грудинку по семь пенсов. Никто не хочет грудинку по семь пенсов? Сговорились, да? Тогда вы все будете брать грудинку по десять пенсов. Мы еще поглядим, кто кого! Вот только навалитесь еще разок, я вам устрою! — орал разъяренный маленький деспот. Но волнение толпы, нетерпеливой и измученной непогодой, усмирить не получалось: покупатели упорно не желали становиться в очередь, в лавке царила ужасная толчея — и мастер Джозеф, потеряв терпение, перемахнул через прилавок и, утопая в женском визге, ринулся в толпу. Две посетительницы упали в обморок, некоторые голосили из-за своих шляпок, иные оплакивали передники — всё это, однако, ничуть не смутило Диггса: он лягался, раздавал женщинам оплеухи, ругал их напропалую и никому не давал спуску. В конце концов раздался общий вопль ужаса, а после крик:

— Мальчонку убили!

Старший Диггс, который до этой минуты с невозмутимым спокойствием наблюдал со своего возвышения весь этот спектакль (по сути, он получал от этих отнюдь не редких представлений то же приятное возбуждение, какое мог получать римский император, наблюдавший за поединками на арене), начал понимать, что дело принимает дурной оборот, и поднялся, чтобы водворить порядок и упрочить дружеское расположение. Даже мастера Джозефа усмирил звук этого спокойного голоса, который мог бы принадлежать римскому кесарю. Оказалось, всё действительно так: мальчик был мертв. Это был тот самый малыш, который пришел за хлебом по поручению матери и еще до открытия лавки жаловался на нездоровье. Он упал во время потасовки, и все решили, что он, по выражению миловидной дамы, пытавшейся ему помочь, «совсем задохся».

Мальчика вынесли из лавки — он был весь мокрый от испарины, пульс не прощупывался. Никто из присутствовавших не был с ним близко знаком.