Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— Так-то оно так, — добродушно улыбнулся Джерард, — только знаешь, я вот на днях возвращался домой, остановился на мосту, и стоило мне ненароком увидеть свое отражение в бегущей воде, как я тут же подумал: уж наверняка Творец наградил меня этими руками, чтобы я держал копье или натягивал лук, а не следил за челноком или веретеном.

— И всё же с челноком и веретеном мы сможем спасти наших соотечественников, — горячо возразила Сибилла, — если только сумеем настроить умы тех, кто приводит в движение эти мирные орудия. Ах, отец, я всё равно буду уповать на то, что моральная сила неодолима {382} , — иначе на что нам еще надеяться?

Джерард с обычной для него ласковой и доброжелательной улыбкой покачал головой.

— Эх, — произнес он, — что же тут поделаешь? Земля в их руках, а ведь именно земля правит людьми. Норманны знали это, Сибилла, ты ведь как раз об этом прочла. Будь у нас и в самом деле наши права, может, что и сложилось бы… Только вот кто его знает: получи я нашу землю обратно, я бы, наверное, сделался таким же подлецом, как и остальные.

— Что ты, отец, — пылко воскликнула Сибилла, — никогда, никогда! Твои мысли были бы благородны, как и твое предназначение. Какой замечательный предводитель народа из тебя бы вышел!

Гарольд внезапно вскочил и зарычал.

— Тише! — сказал Джерард. — Кто-то стучится. — С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Сибилла услышала голоса и обрывки фраз: «С вашего позволения…» — «Ничего, ничего… Стало быть, мы соседи…» Затем отец вернулся в сопровождении гостя и произнес:

— Это мой друг, мистер Франклин, я тебе о нем говорил, Сибилла. Он будет нашим соседом. Сидеть, Гарольд, сидеть! — И Джерард представил дочери господина, который сопровождал мистера Сент-Лиса в тот самый день, когда она встретила викария Моубрея в доме ткача-станочника.

Сибилла встала и осторожно положила книгу на стол. Она приветствовала Эгремонта спокойно, с естественной грацией. Если что и делает нас неловкими, так это правила приличия: из-за них мы вечно ощущаем себя не в своей тарелке. Смутившись, мы ищем спасения в притворстве. Мы теряемся — и призываем на помощь лицемерие. Бедуины и краснокожие индейцы никогда не утрачивают присутствия духа, и крестьянская жена, когда вы переступаете порог ее дома, нередко приветствует вас с тем благочестивым ликом, который резко (и положительно) отличается от любезной гримасы или чересчур горделивой церемонной мины какой-нибудь благородной дамы, принимающей вас на каком-нибудь благородном вечере.

— Позвольте спросить, — сказал Эгремонт, поклонившись Сибилле, — когда вы в последний раз видели нашего с вами друга, бедного ткача?

— В тот день, когда уезжала из Моубрея, — сказала Сибилла. — Но у его семьи есть друзья.

— Эге! Так вы уже встречались с моей дочерью?

— На поприще милосердия, — сказал Эгремонт.

— И, полагаю, мистер Франклин, город вам не особо понравился, — заметил Джерард.

— Так и есть: я не мог вынести, что там слишком быстро наступает ночь. Кроме того, у меня накопилось много записей, и я вообразил, что скорее сведу их в статью, если поселюсь в относительном уединении. Вот я и снял жилище неподалеку, с маленьким садиком; он не такой славный, как у вас, но все-таки садик — а это лучше, чем ничего. Ну а если мне понадобятся дополнительные сведения — что ж, в конце концов, до Моубрея и пешком недалеко.

— Вы славно рассуждаете, да и поступили мудро, ведь у вас в Лондоне такие долгие дни и такая тяжелая работа. Глоток деревенского воздуха будет для вас как нельзя кстати. Вся эта демагогия, должно быть, ужас как утомляет. Вы пользуетесь скорописью?

— У меня своя система, — ответил Эгремонт, — я весьма доверяю памяти.

— А-а, вы молоды! У моей дочери тоже чудесная память. Что до меня, есть много такого, о чем я не прочь забыть.

— Видите, я поймал вас на слове, сосед, — сказал Эгремонт. — Когда целый день работаешь, к вечеру чувствуешь себя несколько одиноко.

— Ваша правда. Скажу откровенно: работа за письменным столом порой угнетает, у меня из нее ничего путного не выходит. Я вполне могу одолеть книгу, если она написана хорошо да еще и на тему, которая меня занимает, но всё же я предпочитаю слушать, а не читать, — признался Джерард. — Честно говоря, я буду несказанно рад, ежели вновь заведутся менестрели и сказители. До чего же приятным станет вечер трудового дня, особенно для тех, у кого нет такого славного создания, как моя дочь, которая может почитать вслух.

— Вот эту книгу? — спросил Эгремонт, пододвигая свой стул к столу, и взглянул на Сибиллу, которая утвердительно кивнула в ответ.

— Да-а, это прекрасная вещь, — произнес Джерард, — хотя тема ее печальна.

— «История завоевания Англии норманнами» {383} , — прочел Эгремонт надпись на титульном листе, где также было написано: «Сибилле Джерард от Урсулы Траффорд».

— Вам знакома эта книга? — спросила Сибилла.

— Я лишь слышал о ней.

— Наверное, ее тема занимает вас меньше, чем нас, — заметила Сибилла.

— Она непременно должна интересовать всех в равной степени, — сказал ее отец, — ведь все мы делимся на завоевателей и завоеванных.

— Позвольте, а вам не кажется, — сказал Эгремонт, — что такого разделения уже давным-давно не существует?

— Это как же так? — спросил Джерард. — Нет, многие случаи угнетения, разумеется, постепенно канули в Лету; да только всё это оттого, что изменились порядки, а не потому, что правители осознали их несправедливость. То самое течение времени, что унесло многие чудовищные злодеяния, которые, впрочем, больше потрясают наши современные умы, нежели чувства их вершителей и жертв, захватило с собой и утешающие обстоятельства. И пускай хватка простого барона не так уж и жестока, зато ревнитель и защитник, в роли которого всегда выступала Церковь, уже не особо поддерживает нас. Дух Завоевания приспособился к переменчивым условиям веков, и, сколь ни разнообразны его личины, суть по большому счету остается той же.

— И в чем же это выражается?

— Есть множество тонкостей, что касаются многих классов, но я говорю о тех, которые затрагивают мое родное сословие, поэтому скажу вам как на духу: в угнетении простого народа.

— Но неужели простой народ так уж и угнетен?

— В Англии теперь рабства больше, чем когда бы то ни было со времен Завоевания. Я говорю о том, что каждый день происходит у меня на глазах; вот послушайте, для современного труженика выбор или смена хозяина — такая же редкость, как и для тех, кто был рожден в неволе. В нашей стране условия жизни огромных рабочих масс вплотную приблизились к скотским, впервые со времен Завоевания. Честно говоря, я не вижу никакой разницы между английскими рабочими и диким зверьем, разве что звери опережают их в плане нравственности. Кровосмешение и детоубийство для этих людей так же естественно, как и для самых примитивных животных. С каждым годом семейные узы в Англии всё больше ослабевают, да и чему здесь удивляться, когда нет ни радующего уюта, ни чувства, заставляющего чтить родной дом.