Бенджамин Дизраэли - Сибилла

А его дочь… ах, его дочь! Есть в этой девушке нечто возвышенное — и в то же время удивительно нежное; подобное сочетание величия и простоты — необычайная редкость. Ей несвойственны бурные эмоции, в ней нет ничего утрированного, ничего напыщенного. Эти темные глаза, лучезарное лицо и божественная сладость волнующего голоса не покидают меня с тех самых пор, как я повстречал ее, словно посланницу небес, на руинах нашего аббатства. И ведь я — один из представителей „нечестивого рода“. Знала бы она об этом! И я — человек из сословия завоевателей, которое она осуждает! Знала бы она и об этом тоже! Ах, сколько всего она может узнать! Будущее превыше всего. Довольно! Древо познания есть древо смерти. Долой все мысли, недостойные этого светлого и прекрасного утра!»

Пройдя через маленький сад, он зашагал по дороге, направляясь к домику Джерарда, до которого было примерно три четверти мили [19]. Почти на столько же хватало глаз; залитая солнцем дорога, слегка петляя, едва заметно шла на подъем. Сам домик был укрыт за деревьями. Эгремонт всё еще размышлял о той, что обитала под этой крышей, — и неожиданно вдалеке увидел Сибиллу.

Двигалась она вприпрыжку, быстрым, воздушным шагом. Черное одеяние подчеркивало ее подвижную, гибкую фигуру. Маленькие ноги бодро отталкивались от земли. Сбоку на поясе у нее висели длинные четки, голову частично прикрывал широкий капюшон, откинутый на самые плечи. Она казалась беспечной, а всё потому, что Гарольд то резво бежал впереди, то возвращался к хозяйке и начинал скакать и вертеться вокруг нее, практически ошеломляя девушку своими кульбитами.

— Приветствую вас, святая сестра, — сказал Эгремонт.

— Чудесное утро, не правда ли? — воскликнула Сибилла, чье лицо прямо-таки лучилось от радости.

— Совершенно согласен. Куда же вы направляетесь?

— Я иду в монастырь. Впервые навещаю настоятельницу с тех пор, как ушла оттуда.

— Не так уж и давно это случилось, — улыбнулся Эгремонт и повернул вслед за ней.

— Так только кажется, — ответила Сибилла.

Они шли рядом; Сибилла была радостна под стать утру; она замечала по пути тысячу приятных мелочей, звонким голосом то и дело окликала пса, который резвился впереди, а то прихватывал вдруг зубами подол ее одеяния, отскакивал прочь — и опять возвращался, глядя хозяйке в лицо, словно спрашивал, не было ли в нем нужды во время его отлучки.

«Приветствую вас, святая сестра», — сказал Эгремонт.

— Какая жалость, что ваш отец каждое утро уходит вверх по долине, — заметил Эгремонт. — Был бы у вас попутчик до Моубрея.

— Что вы! Я только рада, что ему не приходится работать в городе, — отозвалась Сибилла. — Томиться в душном цеху на задымленной улице — нет, это не его удел. По крайней мере, он трудится под сенью деревьев, рядом с рекой. Да и Траффорды такие славные люди! Они так добры к нему, да и к остальным тоже.

— Вы очень любите своего отца.

Она несколько удивленно взглянула на него — и ее милое серьезное лицо озарилось улыбкой.

— Что же тут необычного?

— Нет-нет, ничего, — спохватился Эгремонт. — Я и сам уже готов его полюбить.

— Ах, вы покоряете мое сердце, когда превозносите отца, — воскликнула Сибилла. — Думаю, Стивен мне как раз потому и нравится — а в остальном он говорит такое, с чем я никак не могу согласиться, то, что я осуждаю. Но ведь он так добр к моему отцу!

— Вы хотите сказать, мистер Морли…

— О, мы не зовем его «мистером», — мягко засмеялась Сибилла.

— То есть Стивен Морли, — поправился Эгремонт, вспомнив, за кого себя выдает. — Я повстречал его в Аббатстве Марни. Он очень умен, верно?

— Он большой писатель и большой ученый и всего добился сам. Я слышала, что и вы идете той же стезей, — сказала Сибилла.

— Только я не большой писатель и не большой ученый, — признался Эгремонт.

— Кем бы вы ни были, — продолжила Сибилла, переходя на более серьезный тон, — я уверена, что вы ни за что не будете использовать дарованные вам Богом таланты во вред Простому Народу.

— Я приехал сюда узнать кое-что об условиях жизни простых людей, — сказал Эгремонт. — В больших городах вроде Лондона об этом и думать нечего. Все мы там крутимся каждый по своей оси. Вы мне поможете. Несомненно, — прибавил он, — ваш настрой будет меня вдохновлять, вы же вчера вечером признались, что это почти единственная тема, одна из двух, которыми заняты ваши мысли.

— Верно, — кивнула Сибилла, — за всю свою жизнь я знала два крова, всего лишь два: монастырь и отчий дом, — и каждый из них наделил меня великой идеей. Первый поведал о том, как оскудела вера в моей стране, второй же — о том, как обнищали мои соотечественники. Так что не удивляйтесь, что моя душа полностью отдана Церкви и Простому Народу.

— Но ведь есть и другие идеи, — заметил Эгремонт, — и они не менее достойны того, чтобы занимать ваши мысли.

— Чувствую, этих вполне достаточно, — сказала Сибилла, — да и они, пожалуй, слишком трудны для моего разумения.

В одном из водгейтских тупиков расположился высокий, многооконный дом в несколько этажей (их постепенно надстроили один за другим). Дом изветшал донельзя, б о льшая его часть была отведена под скобяную мастерскую, где во всех помещениях каждого этажа работали тяжелые железные механизмы, само же здание до того износилось, что стоило их запустить — и каждый его уголок отдавался скрипом и дребезгом. Полы совершенно пришли в негодность, и во многих местах между гнилыми досками появились зазоры, сквозь которые можно было различить, что творилось внизу, тогда как потолок верхнего этажа время от времени приходилось укреплять подпорками.

Это была резиденция Епископа Водгейтского, где своими почерневшими голыми руками мастерил он те самые замк и , которые не брала ни одна отмычка не его авторства. Это был низкий, коренастый здоровяк с мускулистыми руками, чересчур короткими даже для его роста. Наружность (насколько вообще можно судить о лице, столь обезображенном тяжким трудом) выдавала в нем скорее жестокого зверя, нежели дикаря. Рядом с ним, объятые восторгом и ужасом, работали лучшие его подмастерья, долговязые, изможденные юнцы, не осмеливаясь даже на мгновение оставить непрестанную работу, поднять чумазые лица и безжизненные глаза. По обе стороны от своего наставника, на табуретах повыше, чем у остальных, устроились два сорванца не старше четырех-пяти лет; серьезные, чинные, они будто гордились своим высоким статусом и без устали корпели над маленькими напильниками: то были сыновья Епископа.