Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед. Незабвенная

Побаивались они и Джулию, всем обществом, включая Гризель. Джулия поздоровалась и извинилась за то, что не была дома и не могла их встретить, и тон ее был таким, что они ненадолго притихли.

После этого она увела меня, и мы сели у камина, а буря разговоров разразилась с новой силой и долго еще бушевала над нашими головами.

– Да он может хоть завтра на ней жениться и сделать ее королевой!

– В октябре у нас была такая возможность. Почему, объясните, мы не пустили итальянский флот на дно Средиземного моря? Почему не стерли Силезию с лица земли? Почему не высадились на Пантеллерии?

– Франко – это просто немецкий агент. Они вздумали поставить его у власти, чтобы обеспечить себя воздушными базами для бомбардировки Франции. Ну, как бы то ни было, этот номер у них не прошел.

– Монархия стала бы только крепче, чем когда-либо со времен Тюдоров. Народ его поддерживает.

– Пресса его поддерживает.

– Я его поддерживаю.

– И вообще кто сейчас обращает внимание на разводы? Старые девы, которым они в любом случае не угрожают?

– Если только он надумает вывести их шайку на чистую воду, они просто разбегутся и исчезнут, как… как…

– Почему мы не закрыли Канал? Почему не бомбили Рим?

– И не понадобилось бы. Одна решительная нота…

– Одно решительное выступление в парламенте…

– Одна маленькая демонстрация силы…

– Все равно, Франко не сегодня завтра уберется обратно в Марокко. Мне говорил один человек, только что из Барселоны…

– …Один человек, только что из Форта Бельведер…

– …Один человек, только что из Палаццо ди Венециа…

– Нам только нужно показать им.

– Показать Болдуину…

– Показать Гитлеру…

– Показать их шайке…

– …не доживу до того, чтобы увидеть мою страну, родину Клайва и Нельсона…

– …мою страну, родину Хоукинса и Дрейка.

– …родину Пальмерстона…

– Будьте любезны, перестаньте, – сказала Гризель фельетонисту, который в порыве чувств пытался вывихнуть ей запястье. – Мне это не доставляет удовольствия.

– Не знаю, что отвратительнее, – сказал я, – искусство и мода Селии или политика и деньги Рекса.

– Что нам до них?

– О, моя любимая, почему любовь заставляет меня ненавидеть весь мир? Ведь она должна действовать как раз наоборот. У меня такое чувство, будто все люди, и Бог тоже, в сговоре против нас с тобой.

– Так оно и есть.

– Но мы все равно счастливы, им назло. Здесь, сейчас, мы счастливы вдвоем, и они ничего не могут нам сделать, правда?

– Сегодня ночью, сейчас не могут.

– Сегодня и сколько еще ночей?

– Помнишь ли, – спросила Джулия тихим летним вечером, напоенным запахами цветущих лип, – помнишь ли тот шторм?

– Болтающиеся бронзовые двери.

– Розы в целлофане.

– Господина, который пригласил всех на «суарею», а потом исчез.

– Помнишь, как вдруг выглянуло из-за туч заходящее солнце и осветило наш последний вечер? Совершенно так же, как сегодня.

Весь день низкие тучи висели над самой землей, летний дождь с порывами ветра то и дело стучался в окна, и я несколько раз откладывал кисти, пробуждая Джулию от легкого транса, в котором она позировала мне уже бессчетное множество раз; мне никогда не надоедало писать ее, находить в ее облике все новое великолепие и новую нежность; в конце концов мы рано поднялись наверх, и, когда, переодевшись к ужину, спустились в гостиную, мир предстал перед нами преображенным – тучи рассеялись, светило вечернее солнце, ветер улегся и только чуть веял, колыша ветви цветущих лип, чей свежий после дождя аромат смешивался со сладким запахом буксовых кустов и высыхающего камня. Тень обелиска перечеркивала террасу.

Я принес из галереи две садовые подушки и положил на бортик фонтана. И здесь сидела Джулия в узкой золотой тунике с белой накидкой, опустив руку в воду и безмятежно играя изумрудным перстнем, ловя зелеными гранями отблеск заката; фантастические каменные изваяния высились над темной ее головой, словно гора зеленого мха, сверкающего камня и густой тени, а вода вокруг струилась и бурлила, вспыхивая сотней маленьких пожаров.

– …можно вспоминать, вспоминать, – говорила она. – Сколько было после этого дней, когда мы не виделись? Сто наберется, как ты думаешь?

– Меньше.

– Два Рождества…

Эти унылые ежегодные экскурсии в благопристойность. Баутон, наше родовое имение, дом моего кузена Джаспера… С какими тяжелыми воспоминаниями детства я возвращался в его кедровые коридоры, его дышащие сыростью стены! С каким сердечным раздражением я и мой отец, сидя бок о бок в машине моего дяди, сворачивали в аллею веллингтоний, зная, что в конце пути нас встретят дядя, тетя, тетушка Филипа, кузен Джаспер, в последние годы еще жена и дети Джаспера; а кроме них, быть может, уже прибывшие или ожидаемые с минуты на минуту моя жена и мои дети. Это ежегодное рождественское жертвоприношение соединяло нас; здесь на Рождество с его гирляндами остролиста и омелы, с елкой, ритуальными рождественскими играми и угощениями, с деревенским хором на старинных кедровых антресолях, с пакетами из тисненой оберточной бумаги, перевязанными золотым шпагатом, здесь вопреки любым слухам, ходившим о нас в течение года, мы с ней считались мужем и женой. «Мы должны сохранять это положение любой ценой во имя наших детей», – говорила моя жена…

– Да, два Рождества… И три дня хорошего тона, прежде чем я последовал за тобой на Капри.

– В наше первое лето.

– Помнишь, как я остался в Неаполе, потом приехал, как мы сговорились встретиться на горной тропе и все это оказалось зря?

– Я вернулась на виллу и говорю: «Папа, угадай, кто приехал в гостиницу?» А он отвечает: «Чарльз Райдер, я полагаю». Я спрашиваю: «Как ты догадался?», а папа говорит: «Кара вернулась из Парижа с известием, что вы с ним неразлучны. У него, как видно, особая склонность к моим детям. Что ж, привези его сюда. По-моему, здесь хватит места».

– Еще как-то у тебя была желтуха и ты не позволяла мне тебя видеть.

– А в другой раз у меня была инфлюэнца, и ты боялся приходить.

– И бессчетные поездки к избирателям Рекса.

– И коронационная неделя, когда ты сбежал из Лондона. И твоя миссия доброй воли к тестю. И еще тот раз, когда ты ездил в Оксфорд писать картину, которая им не понравилась. Да, дней сто, не меньше.

– Сто дней, потерянных из двух с небольшим лет… и ни одного дня холода, недоверия или разочарования.

– Ни одного.

Мы замолчали; только птицы в липовых кронах щебетали на множество чистых, еле слышных голосов; только вода журчала среди резных камней.

Джулия взяла платок из моего нагрудного кармана и вытерла руку; потом закурила сигарету. Я боялся пресечь чреду воспоминаний, но оказалось, что мысли наши на этот раз бежали в разных направлениях, потому что когда Джулия наконец заговорила, слова ее были печальны: