Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед. Незабвенная

– Вероятно, ему будет жаль отсюда перебираться, – сказал я.

– Не беспокойся, он найдет что-нибудь другое на таких же выгодных условиях, – возразила Джулия.

– У Берил есть кое-какая мебель, которой она дорожит. Не совсем уверен, что она подойдет сюда. Знаете, всякие там дубовые комоды, стулья с прямыми спинками, все в таком роде. Я думаю, она сможет поставить ее в бывшей маминой комнате.

– Да, пожалуй, это самое подходящее место.

И брат с сестрой просидели до ночи, обсуждая предстоящее переустройство дома. «Час назад, – думал я, – в темном углу среди буксовых кустов она горестно оплакивала, надрываясь, смерть своего бога, а теперь толкует о том, какую комнату лучше отвести детям Берил, старую курительную или бывшую классную». Это было выше моего разумения.

– Джулия, – сказал я позже, когда Брайдсхед ушел к себе, – ты видела когда-нибудь картину Холмена Ханта под названием «Пробужденная совесть»?

– Нет.

Несколько дней назад я наткнулся в библиотеке на «Прерафаэлитов» Рескина; я сходил за ними и прочел ей, что там говорится об этой картине. Она весело смеялась.

– Ты совершенно прав. Именно это я и чувствовала.

– Но я не могу поверить, родная, что такой поток слез был вызван несколькими бестактными словами Брайди. Ты, наверно, думала об этом и раньше?

– Почти никогда; редко-редко; в последнее время чаще, в ожидании трубы архангела.

– Разумеется, у психологов есть этому объяснение: формирующие впечатления детства, комплекс вины из-за чепухи, которую тебе вбивали в голову. В глубине души ты ведь понимаешь, что это чепуха, верно?

– Если бы это было так!

– Когда-то Себастьян сказал мне почти то же самое.

– Себастьян возвратился в лоно церкви, ты знаешь? Конечно, он никогда так решительно не порывал с нею, как я. Я зашла слишком далеко, для меня пути назад нет. Это я понимаю, если ты это имел в виду, когда говорил о чепухе. Единственное, на что мне осталось надеяться, – это что мне удастся привести свою жизнь в относительный земной порядок, покуда весь земной порядок не прекратился. Поэтому я хочу выйти за тебя замуж. Хочу родить ребенка. Это я еще могу… Пойдем снова выйдем. Луна, наверно, уже взошла.

Полная луна сияла высоко в небе. Мы обошли вокруг дома. Под липами Джулия задержалась, обломила цветущую ветку, прошлогодний побег, которыми топорщились остриженные низкие кроны, и на ходу ободрала ее до хлыстика, какие делают из липовых побегов дети; но движения ее были нервными, недетскими; она оборвала цветы, листья, сминая их пальцами; царапая ногтями, начала счищать кору.

И вот мы опять стояли у фонтана.

– Как в классической комедии, – сказал я. – Декорации – барочный фонтан в саду знатного вельможи; акт первый – на закате, акт второй – в сумерки, акт третий – при луне. Действующие лица каждый раз сходятся у фонтана безо всякой к тому причины.

– Комедии?

– Ну, драме. Трагедии. Фарсе. Как тебе будет угодно. Идет сцена примирения.

– А разве была ссора?

– Было отчуждение и взаимное непонимание во втором акте.

– Почему такой безобразный, подлый тон? Неужели тебе обязательно все воспринимать со стороны? Ну почему то, что происходит, для тебя спектакль? Почему моя совесть – прерафаэлитская картина?

– Так мне представляется.

– Это отвратительно!

Ее вспышка ярости была так же внезапна, как и все, что происходило в этот вечер головокружительных виражей. Неожиданно она хлестнула меня липовым прутиком по лицу, хлестнула со злобой, больно, изо всей своей силы.

– Отвратительно! Почувствовал теперь?

Она ударила еще раз.

– Ну? – сказал я. – Бей еще.

Она уже занесла руку, но осеклась, и полуободранная палочка полетела в фонтан и закачалась на воде, черно-белая в лунном свете.

– Больно?

– Да.

– Я?… Тебя?…

Ярость ее улетучилась; ее слезы, хлынув с новой силой, увлажнили мне щеку. Я отстранил ее, положив ей руку на плечо, и она, склонив голову, по-кошачьи потерлась об мою руку щекой, совсем не по-кошачьи уронив на нее слезу.

– Эх ты, кошка на крыше, – сказал я.

– Бессердечный!

Она прикусила мою руку, но я не пошевелился, когда ее зубы притронулись к моей коже, и она, не укусив, коснулась губами и, не поцеловав, лизнула ее.

– Кошка под луной.

Такое настроение не было мне знакомо. Мы пошли к дому. В освещенной прихожей она тронула пальцами горящие рубцы на моем лице.

– Бедные щеки. Будут завтра следы?

– Очевидно.

– Чарльз, я с ума сошла? Что случилось сегодня? Я так устала.

Она зевнула; на нее напала непреодолимая зевота. Она сидела у себя за туалетным столом, опустив голову, уронив волосы на лицо, и безудержно, беспомощно зевала, и когда она выпрямилась на минуту, из-за ее плеча я увидел в зеркале лицо, оцепеневшее от усталости, как у солдата в отступлении, а выше – мое собственное, перечеркнутое двумя пунцовыми полосами.

– Так устала, – повторила она, снимая свое золотое платье и оставляя его на полу, – устала, и с ума сошла, и ни на что не гожусь.

Я уложил ее спать; голубые веки сомкнулись; бледные губы зашевелились, касаясь подушки, но было ли то пожелание спокойной ночи или же молитва – детская присказка, которая пришла ей на язык в это сумеречное мгновение между сном и страданием, древний религиозный стих, который дошел к няне Хокинс через века, через все перемены языков и наречий из тех времен, когда развьючивали по вечерам лошадей на долгом Пути Странника… этого я не знал.

На следующий вечер приехал Рекс со своими политическими дружками.

– Они не будут воевать.

– Они не могут воевать. У них нет денег… у них нет нефти.

– У них нет молибдена… у них не хватит людей.

– У них не хватит наглости.

– Они побоятся.

– Они боятся французов… боятся чехов… боятся словаков… боятся нас.

– Это блеф.

– Конечно, блеф. Где у них вольфрам? Где у них марганец?

– Где у них хром?

– Я расскажу вам одну историю…

– Вот, вот, послушайте, это интересно, Рекс расскажет одну историю.

– …один мой приятель путешествовал на машине по Шварцвальду, только на днях вернулся, и вот он рассказывал мне вчера, пока мы с ним играли в гольф. Едет он, представьте, проселочной дорогой, дорога поворачивает, и он с ходу выезжает на шоссе. А на шоссе – что бы вы думали? Танковая колонна. Тормозить поздно, он вылетает на асфальт и на всем ходу врезается прямо в танк. Ну, думает, крышка… Слушайте, слушайте, сейчас будет самое смешное.

– Сейчас будет самое смешное.

– Он проехал танк насквозь и даже краску с кузова не содрал. Что б вы думали? Танк-то был брезентовый – разрисованный брезент на бамбуковой раме.

– У них нет стали.

– У них нет станков. Нет рабочей силы. Они голодают. У них нет жиров. Их дети болеют рахитом.