Генри Миллер - Плексус

За столом меня представили старику. Это был типичный фермер – с громадными заскорузлыми руками, небритый, пахнущий клевером и навозом, немногословный, жадно и громко жующий, ковыряющий вилкой в зубах и жалующийся на ревматизм. Мы ели как удавы, все без исключения. На столе было не меньше шести или семи видов овощей, жареный цыпленок, вкуснейший хлебный пудинг, фрукты и разные орехи. Все, кроме меня, запивали еду молоком. Затем последовал кофе с настоящими сливками и солеными земляными орешками. Пришлось распустить ремень на пару дырочек.

Как только закончили ужинать, стол очистили, и появилась колода засаленных карт. Герби пришлось помогать матери мыть посуду, а мы – Джордж, старик и я – втроем сыграли партию в пинокль. Как Джордж заранее объяснил, надо было подыгрывать старику, не то он начал бы брюзжать, остался бы недоволен. Мне, похоже, шла одна хорошая карта, что осложняло задачу. Но я делал что мог, чтобы проиграть, и притом так, чтобы старик не заметил, как я сдаю ему игру. Старик кое-как выиграл и был ужасно доволен собой. «С такими картами, как у тебя, – заметил он, – я бы закончил на третьем ходу».

Перед тем как нам подниматься наверх, Герби запустил старый эдисоновский фонограф. Одна из мелодий была «Звездно-полосатый флаг навсегда». Я слушал ее, словно песню из какой-то иной жизни.

– А смех можешь найти, Герби? – спросил Джордж.

Герби пошарил в старой шляпной коробке и двумя пальцами ловко извлек древний восковой валик. Такого я еще не слыхал. Ничего, кроме смеха – смеха психа, смеха сумасшедшего, истерического смеха. Я так смеялся, что живот заболел.

– Это что, – сказал Джордж, – ты еще не слыхал, как Герби смеется!

– Только не сейчас! – взмолился я. – Отложим на завтра.

Я уснул, не успев коснуться головой подушки. Что за постель! Сплошное мягкое, нежное перо – наверно, целые тонны пера. Такое ощущение, будто опять проваливаешься в материнскую утробу, качаясь на волнах забвения. Блаженство. Истинное блаженство.

Последнее, что я слышал сквозь дрему, были слова Джорджа: «Если понадобится, горшок для малой нужды под кроватью». Но меня не могла бы заставить подняться и большая нужда, не то что малая.

Во сне я слышал маниакальный смех психа. Ему вторили ржавые дверные петли, зеленые овощи, дикие гуси, кренящиеся звезды, мокрое белье, полощущееся на ветру во дворе. Даже папаша Герби, та его часть, которая изредка позволяла себе меланхолически радоваться. Смех возникал где-то вдали, восхитительно фальшивый, абсурдный, безумный. Это был смех ноющих мышц, смех пищи, проскальзывающей в желудок, смех времени, потраченного на дурацкие забавы, смех миллионов ничего не значащих эпизодов, гармонично складывающихся в огромную картину, приобретая необычайный смысл, необычайную красоту, необычайную ядреную жизнь. Какая удача, что Джордж Маршалл заболел и едва не умер! Во сне я возносил хвалы великому властителю Вселенной за то, что он все так грандиозно устроил. Один сон сменялся другим, потом я провалился в тяжелое забытье, исцеляющее лучше, чем сама смерть.

Я проснулся раньше всех, ублаготворенный, освеженный, и лежал неподвижно, только довольно пошевеливая пальцами. Какофония звуков, доносившихся со двора фермы, звучала для меня как музыка. Шелесты и скрипы, стук ведер, крик петуха, легкий перестук куриных клювов, пенье птиц, гусиный гогот, хрюканье и визг свиней, ржание лошадей, пыхтенье далекого локомотива на станции, хруст снега под ногами, резкие порывы ветра, скрип ржавых осей, звон пилы на сухом бревне, деловитый стук тяжелых башмаков – все слилось в симфонию, знакомую и моему слуху. Эти простые, старые как мир звуки, эта музыка раннего утра, рожденная движением каждодневной жизни, эти призывы, петушиные крики, эти голоса и отголоски скотного двора наполняли меня радостью земной жизни. Проголодавшийся и обновленный, я вновь слышал бессмертный гимн первого человека. Старую-старую песнь о свободе и изобилии, о жизни, в которой находилось все это, о синем небе, струящихся водах, покое и радости, о плодовитости всего живого и воскрешении, и жизни, длящейся вечно, жизни более изобильной, жизни сверхизобильной. Песнь, что возникает в самом нутре, растекается по венам, вольно звучит в каждой клеточке тела. Ах, как же это действительно хорошо – жить… и лежать не шевелясь. Окончательно пробудившись, я еще раз возблагодарил Отца Небесного за то, что поразил болезнью моего близнеца, Джорджа Маршалла. И так, продолжая благоговейно благодарить Господа, возносить хвалу миру Божьему, превозносить все живое, я позволил своим мыслям обратиться к завтраку, который, без сомнения, уже готовился, и долгому, ленивому течению часов, минут, секунд, покуда день не завершится. Какая разница, как пройдет день, пусть даже совсем впустую; лишь одно было важно: что время принадлежало нам и мы могли распоряжаться им как хотели.

Голоса птиц зазвучали громче. Я слышал, как они перепархивали с дерева на дерево, слышал трепет их крыльев у оконного стекла, их возню под карнизом.

– Доброе утро, Ген! Доброе утро!

– Доброе утро, Джордж! Доброе утро, Герби!

– Погоди вставать, Ген, сперва Герби затопит печку.

– Ладно. Это было бы неплохо.

– Как спал?

– Как убитый.

– Теперь понимаешь, почему я не тороплюсь выздоравливать?

– Счастливый ты человек. Ты рад, что не умер?

– Ген, я и не собирался умирать. Когда был при смерти, дал себе слово, что не умру. Жизнь слишком хороша.

– Ты прав. Слушай, Джордж, давай обманем всех и будем жить вечно, что скажешь ?

Герби встал, чтобы затопить печку, потом забрался обратно в постель и закукарекал.

– Что теперь? – спросил я. – Будем лежать, пока не позовут завтракать?

– Верно, – отозвался Герби.

– Потерпи немного, Ген, и отведаешь кукурузных оладий, какие печет его мамаша. Во рту тают.

– Будут яйца; ты что предпочитаешь? – спросил Герби. – Вареные, глазунью или омлет?

– В любом виде, Герби. Какая, к черту, разница? Яйца есть яйца. Я могу и сырыми их пить.

– И бекон, Ген. Это вещь. Толщиной в палец.

Так начался второй день, за которым последовала дюжина других, похожих один на другой как две капли воды. Как я уже сказал, нам в ту пору было по двадцать два, двадцать три, но мы еще не повзрослели. У нас на уме были одни игры. Каждый день мы отчебучивали что-нибудь новенькое. «Проявлять инициативу», как называл это Джордж, было так же естественно, как дышать. В промежутках мы прыгали со скакалкой, метали кольца, играли в шарики и чехарду. Даже в пятнашки. В уборной, которая была во дворе, мы держали шахматную доску, на которой всегда поджидала незаконченная партия. Частенько мы все вместе усаживались там на корточки. И что за странные разговоры вели мы в том скворечнике. Вечно о матери Джорджа, и при этом только хорошее. Какая, мол, это святая женщина и прочее. Однажды он завел разговор о Боге, о том, что Он непременно должен существовать, поскольку только Он мог исцелить Джорджа. Герби с благоговением слушал – он преклонялся перед Джорджем.