Генри Миллер - Плексус

– Мистер Миллер, – медленно и нравоучительно начал он, как бы призывая весь мир прислушаться к тому, о чем сейчас поведает, – я всегда хотел, чтобы вы написали книгу. Шелдон понимает, да-да, Шелдон понимает. – Он говорил с присвистом, выпятив нижнюю губу, в яростном одобрении мотая головой взад и вперед.

– Он пишет о Клондайке, – сказал О’Мара, всегда готовый довести Шелдона до белого каления.

– Нет-нет, – сказал Шелдон, фиксируя нас взглядом, хитровато улыбаясь и водя указательным пальцем у нас под носом, – мистер Миллер пишет великую книгу. Шелдон знает. – Неожиданно он схватил нас за запястья, а потом, разжав хватку, приложил палец к губам. – Ш-ш-ш! – Он оглянулся, как бы проверяя, не слышит ли его кто-нибудь еще, а затем стал пятиться, все так же подняв кверху палец. Палец метрономом покачивался из стороны в сторону. – Подождите, – шептал он, – я знаю одно место… Ш-ш-ш!

– Нам надо пройтись, – бесцеремонно сказал О’Мара, отодвигая его в сторону и волоча меня за собой. – Он пьян, ты разве не видишь?

Шелдон пришел в неподдельный ужас.

– О нет! – закричал он. – Нет, только не мистер Миллер ! – Он нагнулся, заглядывая мне в лицо. – Нет, – повторил он, – мистер Миллер напиться никак не может. – Теперь он вынужденно семенил на полусогнутых ногах, по-прежнему мотая перед собой пальцем. О’Мара шел все быстрей и быстрей. Наконец Шелдон остановился и застыл как столб, пропустив нас вперед на порядочное расстояние. Он неподвижно стоял, сложив на груди руки. Затем столь же неожиданно побежал. – Осторожнее! – прошептал он, догнав нас. – Тут повсюду поляки. Ш-ш-ш! – (О’Мара рассмеялся ему в лицо.) – Не смейтесь! – попросил Шелдон.

– Ты сошел с ума! – скривился в улыбке О’Мара.

Шелдон шел рядом энергично, но осторожно, словно ступая голыми ступнями по битому стеклу. Несколько минут он молчал. Неожиданно он остановился, распахнул пальто и пиджак, быстро украдкой застегнул свои внутренние карманы, а затем вновь застегнулся на все пуговицы. Он выпятил нижнюю губу, сощурил глазки-буравчики до узких щелочек, надвинул на нос шляпу и двинулся вперед. Вся эта невообразимая пантомима разыгрывалась в абсолютном молчании. По-прежнему молча он вытянул руку и со значением повернул свои тускло сверкающие кольца на пол-оборота. Потом глубоко засунул обе руки в карманы пальто.

– Тише! – прошептал он, еще осторожнее переступая ногами.

– Он что, совсем сбрендил? – спросил О’Мара.

– Ш-ш-ш!

Я негромко рассмеялся. Сдавленным голосом, почти неслышно, едва шевеля губами, Шелдон заговорил. До меня доносились лишь обрывки речи.

– Эй, раскрой шире рот! – крикнул О’Мара.

Еще более сдавленное бормотание, прерываемое протяжными возгласами о-о-о-о-о-о или и-и-и-и-и-и. И все это на фоне сдавленных кратких вскриков и под дьявольский присвист маленького паровозика. Мне стало жутковато. Мы приближались к каким-то бакам и складам. Безлюдные улицы казались мрачными и зловещими. Неожиданно я почувствовал, как пальцы Шелдона вцепились мне в руку. С его потрескавшихся губ сорвался звук, похожий на у-у-гх. Он цеплялся за меня и мотал головой. Совсем как жеребец, потряхивающий гривой.

Я резко оглянулся. По другой стороне улицы шел домой, выписывая ногами зигзаги, пьяный. Здоровенный детина в распахнутой куртке, без галстука и без шляпы. Время от времени он останавливался и грязно ругался.

– Быстрей, быстрей! – бормотал Шелдон, вцепляясь в меня все судорожнее.

– Ш-ш-ш! Все нормально, – прошептал я.

– Это поляк, – шепнул он в ответ. Я чувствовал, как он дрожит всем телом.

– Пошли обратно к авеню, – сказал я, повернувшись к О’Маре. – Ему плохо.

– Да-да, – хныкал Шелдон. – Лучше туда. – И, припаяв локоть к туловищу, рывком выбросил руку вперед, словно семафорную стрелку.

Как только мы завернули за угол, Шелдон прибавил шагу. Полубегом-полушагом он продолжал вращать головой в страхе, как бы кто-нибудь не застал нас врасплох. Дойдя до станции подземки, мы с ним расстались. Но не прежде, чем я снабдил его своим адресом. Адрес пришлось написать на внутренней стороне спичечного коробка. Руки Шелдона все еще дрожали, зубы стучали.

– Шелдон скоро с вами увидится, – сказал он, помахав нам на прощание рукой.

У подножия лестницы он остановился, повернулся к нам и приложил палец к губам.

– Ш-ш-ш! – передразнил О’Мара как можно громче.

Шелдон скорбно улыбнулся. Затем, не издавая ни звука, лихорадочно заработал губами. По-моему, пытаясь выговорить слово «поляки». Должно быть, ему казалось, что он кричит.

– Не надо бы давать ему адрес, – сказал О’Мара. – Этот парень нас замучает. Он – липучка. У меня от него мурашки по спине. – О’Мара встряхнулся, как собака.

– С ним все в порядке, – сказал я. – Если он придет, я с ним управлюсь. И потом, Шелдон мне, в общем, нравится.

– Ты управишься! – отозвался О’Мара.

– Ты заметил камни у него на пальцах?

– Наверняка фальшивка.

– Алмазы, по-твоему, фальшивка! Ты не знаешь Шелдона. Если нам когда-нибудь нужна будет помощь, этот парень заложит свою последнюю рубашку.

– Лучше уж голодать, чем такого слушать.

– Дело твое. А мне что-то говорит: в один прекрасный день мистер Шелдон нам очень понадобится. Бог мой, как же он задрожал, когда увидел пьяного поляка!

О’Мара молчал.

– Тебе плевать, да? – усмехнулся я. – Не знаешь ты, что такое погром…

– Ты тоже, – язвительно заметил О’Мара.

– При взгляде на Шелдона, кажется, узнаю. Да, дорогой сэр, по мне, этот бедолага все равно что ходячий погром. Двинься тот поляк в нашу сторону, он бы наверняка наделал в штаны.

Через несколько дней у нас появился Осецки со своей девушкой. Ее звали Луэлла. Откровенно домашний вид ее почти красил. На ней была зеленая, цвета нильской воды, юбка и парчовые бананово-желтые с оранжевым туфли. Молчаливая, сдержанная, начисто лишенная чувства юмора, повадками она больше напоминала сестру милосердия, нежели невесту.

Осецки скалился, как череп мертвеца. Он как бы говорил нам: «Я обещал вам привести ее и вот привел». Подразумевалось, что общаться с ней мы будем без его помощи. А он явился посидеть и выпить чего дадут. Что до разговора, то он прислушивался к нему с таким видом, словно перед ним отчитывались.

Разговор шел странный, единственное, что мы от Луэллы слышали, было: «Да», «Нет», «Я так думаю» или «Возможно». Оскал на черепе Осецки зиял все шире и шире, казалось, он хотел сказать нам: «Я же говорил!» И чем больше Осецки пил, тем сильнее шатались у него зубы. Рот Осецки напоминал хитроумное сооружение из проволочек и скоб. Что бы он ни жевал, он жевал медленно и с трудом. Можно сказать, месил пищу, а не жевал ее. Со времени последнего визита лицо Осецки еще больше осунулось, приняв совсем замогильное выражение.