Кристофер Ишервуд - Там, в гостях

Вальдемар любуется пейзажем, который, я думаю, уже кажется ему экзотичным, хотя за окном по-прежнему все та же Германия. Магический флер виду придает пункт назначения. Вальдемар знает только, что едет в страну, wo die Zitronen bluehen [25] «Там, где цветут лимоны» ( нем. ), по названию вальса Иоганна Штрауса. , где у девушек темные глаза. Все в его немецкой душе отвечает традиционной нордической тяге к странствиям: путь на юг – иных приключений северный германец просто не знает. А все, что мы оставили в городе позади себя – Гитлер у власти, поджог Рейхстага, начало террора, – Вальдемар принимает как фон. Этим утром он так и сказал:

– Как же я рад, Кристоф, что мы уезжаем. Тут делать нечего.

Вальдемар – убежденный антинацист, но главным образом потому, что такие настроения испытывают люди, чье мнение он уважает. Случись ему попасть под влияние этакого харизматичного старшего брата, нацистского лидера молодежи, и я бы не решился отвечать за последствия. Сам он, как иной берлинец, уже привык к людям в коричневой форме, полицейским облавам, уличным стычкам и побоям; для него они проходят под заголовком «политика», то есть все правильно. Вальдемар – добродушный шалопай, беспечный малый, вряд ли способный на особую жестокость, но видно, что жестокость в других людях его не сильно шокирует. Раз за разом я замечаю, как парни вроде Вальдемара инстинктивно принимают садизм, и это страшно; им не надо читать Крафт-Эбинга [26] Рихард фон Крафт-Эбинг (1840–1902), немецкий и австрийский психиатр и криминалист, автор «Учебника судебной психопатологии». или же знать, что это слово значит. Не сомневаюсь, Вальдемар инстинктивно улавливает связь между «злыми» госпожами в кожаных сапогах, что занимались своим ремеслом у «Торгового дома Запада» [27] «Ка-Де-Ве» ( нем. KaDeWe, Kaufhaus des Westens ) – универмаг, один из крупнейших в мире, был открыт в 1907 году на улице Тауэнцинштрассе в берлинском районе Шенеберг. , и юными головорезами в нацистской униформе, сегодняшними гонителями евреев. Стоило госпоже в сапогах приметить потенциального клиента, как она хватала его, затаскивала в такси и увозила на порку. Разве парни из СА [28] Штурмовые отряды ( нем. Sturmabteilung), т. н. «коричневорубашечники». не проделывают то же, только со своими клиентами? Просто поркой они увлекаются смертельной. Не было ли первое психологически генеральной репетицией последнего?

В отличие от Вальдемара, я думаю не о южном городе в конце пути, а о северном, который мы оставили. До недавних пор я и не задумывался, что мне придется покинуть Берлин, не верил, что нацисты правда придут к власти. Время от времени я, конечно, любил разлиться соловьем о вероятности рейхсверского путча и коммунистической революции, однако сам не считал ее серьезной. Я, наверное, даже готов был остаться в Берлине, лишь изредка наведываясь в Англию, где уже ощущаю себя немножечко иностранцем.

За проведенное в Берлине время я привык считать, что глубоко погрузился в политическую жизнь немцев. Письма в Англию писал сдержанным, раздражительным тоном военного корреспондента посреди сражения, мол, не отвлекайте меня. Приезжая же в Лондон, позволял относиться к себе как к знатоку ситуации в Германии, а на расспросы отвечал, начиная всегда одинаково: «Определенно, людям в этой стране надо кое-что уяснить…»

Но вот нацисты пришли к власти, и я вынужден признать, что политикой серьезно не интересовался и партизаном не был. В Берлин я прибыл безответственным искателем огонька. Проказником, что получил удовольствие в тот день на квартире Braut Вальдемара и захотел добавки. Однако позже, исследовав ночную жизнь Берлина вдоль и поперек, я начал уставать от нее и заделался пуританином. Жестоко критиковал порочных иностранцев, кто ехал сюда в поисках удовольствий, – они, мол, эксплуатируют голодающий рабочий класс Германии, обращая их в проституток. Негодовал я искренне и даже оправданно: когда видишь закулисье ночной жизни Берлина, она кажется тебе жалкой. Но изменился ли я внутри? Не остался ли столь же безответственным, раз бегу от такой ситуации? Не предатель ли я?

Не знаю. Не знаю. Не хочу думать обо всем этом сейчас. Чувство вины меня утомило, да и с какой стати я виноват?! Кто это решает? Нечего вешать на меня ответственность за Германию. У кого есть такое право? Нет, не стану я обсуждать эту тему. Слишком запутался. Чувствую себя комодом, в котором перемешались предметы одежды – надо их вытряхнуть и перебрать. Хватит уже говорить о том, как мне мыслить и что чувствовать. Надо отыскать некую первооснову истинного чувства и отталкиваться от него, и неважно, насколько оно мало.

Что мне по правде дорого? Прямо сейчас, если речь о любви, то, наверное, Вальдемар. Не сам Вальдемар, а то, что он собой представляет. Я настолько плотно отождествляю себя с ним, что даже это странствие вижу его глазами. Что я люблю в Вальдемаре, так это незамутненность и невинность его опыта; то, как он с чистым сердцем пускается в путь на поиски приключений. А еще я люблю его эгоизм и отсутствие чувства вины. Он не обременен совестью, заставляющей придерживаться позиций и мнений. Он очень свободен, уязвим и одинок. Я люблю его, но по-особенному, так, как любят животное. Я от него ничего не жду, лишь бы оставался молодым, бесстрашным и глупым. По сути, я хочу невозможного.

Мы едем вдоль долины Эльбы. Высоко, на неприступном с виду склоне скалы с видом на реку, красной краской намалеваны огромные серп и молот.

– Ого, – произнес Вальдемар, глянув на меня с задорной улыбкой, – да нацисты про все забудут, пока это счистят!

Это мое последнее воспоминание о Германии.

Ганс Шмидт встретил нас с поезда на железнодорожном вокзале в Афинах. Англичанин тоже пришел. Этих двоих я бы узнал и без подсказки Вальдемара, настолько они выделялись из толпы местных. Даже их жесты имели иной ритм.

Ганс обнял Вальдемара и по-свойски шлепнул его по заду.

– Servus [29] Приветствую ( нем. ). , – сказал он, поглядывая на меня так, что я уже начал задумываться, что такого понарассказывал ему Вальдемар обо мне в письме.

– Как поживаете? – произнес англичанин.

Терпеть не могу выражение «вялое рукопожатие». Уж больно оно отдает моральным суждением предводителя скаутов. Скажу так: Амброз бегло, будто искусственную, вложил свою руку в мою и тут же отдернул.

– Рад, что вы сумели выбраться, – сказал он тоном хозяйки, что приветствует гостей на садовой вечеринке. И я сразу ощутил себя непринужденно.

Амброз выглядел одновременно моложе и старше меня. Стройный, он держался прямо, в его резких движениях чувствовалась моложавость, однако морщины на загорелой коже напоминали шрамы, оставленные когтями жизни. Лицо живописно обрамляли вьющиеся темные локоны с проседью, а в темно-карих глазах читалось выражение легкого удивления. В любой момент от Амброза стоило ожидать приступа нервозности; его чувственные ноздри и утонченные скулы наводили на мысль о скакуне, способном неожиданно сорваться в галоп. И все же где-то в самой глубине души угадывались задумчивость и покой. Это делало его трогательно-прекрасным. Прямо модель для портрета святого.