Рэй Брэдбери - Гринтаун. Мишурный город

Он мой ровесник. Только кажется мне старшим

близнецом,

Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье

могил. Или – что хуже,

В том, что к погребеньям равнодушен он.

Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,

что служит ей.

Он шляпу ветхую напяливает набекрень,

Он смотрит на тебя, как сквозь оконное стекло.

Тебя не существует.

Вчера, сегодня, завтра – все едино.

Ибо его работе нет конца. Я чувствую некоторую

досаду;

Пришел я разыскать братишку, умершего

до моего рождения,

И Деда, оплаканного мной, когда мне было шесть;

Где прячутся они в барочной этой мешанине с

рококо в придачу?

«Так, посмотрим. Месяц? День?»

Он уходит в тень. Я следую за ним.

Надежных нету карт ввалившихся угодий смерти,

А лишь потрепанные старые тетради.

Он водит почерневшим пальцем по каллиграфии

минувших дней,

Что называет поименно тех, кто почил и был

внесен сюда.

Я не могу назвать ни год, ни час. Я здесь по

прихоти своей.

В полночном поезде мне померещилось, что

снова слышу голос деда.

Мне показалось, я услышал смех братишки на

цветочной полянке.

При свете дня все это кажется нелепостью.

Могильщик пальцем тычет в…

Младенца Эдисона, Младенца Симмса,

Младенца Джонса; все, хватит, хватит!

То было время детских похорон,

Смерть сеяла их, как мороженое семя,

Внимания не обращая на лекарства, да и не было

тогда лекарств-то.

И гасли солнечные золотинки

И умирали безымянными.

На надгробиях 1918/1919 годов везде одно и то же:

МЛАДЕНЕЦ. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ. ТРИ МЕСЯЦА.

ОДИН ГОД.

Имен им не давали. Не успев родиться…

Пусть Небо позаботится о них.

Старик уперся в имя деда моего,

Затем и в имя мальчика, который звался Сэм.

Я задаюсь вопросом: скорблю ли я? Пожалуй, да.

Идем на поиски участка, но лишь находим пустошь.

Нет камня, чтобы положить цветы костям детей

иль взрослых.

Они моих родных препоручили на попечение

ветрам, и дождям,

И одуванчикам.

Неужто те, кто не поставил им тесаного камня,

Настолько не любили их? Во сколько

это обошлось бы?

Неважно даже, если они их навещали,

Чтоб для очистки совести

Бесстыдно слезы лить.

И вот я преклонил колени весенним днем,

Что обернулся осенью,

И вдруг, не старый и большой,

А маленький и юный,

Я руку протянул, чтобы

Они знали – я здесь

И очень их люблю.

Я надломил цветок и стеблем имена и даты

начертал

Усопших, наконец обретших имена и даты.

Темнело. Я за ворота выбежал и, обернувшись,

о Боже!..

На дальней заброшенной лужайке еще виднелся

оставленный мной знак,

Озаряющий их сумрак, словно омраченный

весенний день,

Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою,

И стерли проплывающие тучи.

Их надгробие – мой яркий дар,

Сияющий, как лето, одуванчик.

Лето, прощай,

Услышь слова и заклинания на языке, шершавом

от песка,

Биенье пульса в шейных венах и висках.

Времени отсчет пошел,

Все лето просочилось в стекляную воронку

И обратилось в горку мельчайшего песка.

Угодия собак бродячих и мальчишек, где нету

места

Девчонкам, слабакам и собачонкам

легкомысленным,

Перекосились – их содержимое рассыпалось

по школам.

Осиротелые луга достались

Осенним воробьям и перепелкам,

Босые ноги не бороздят отныне высокий

травостой,

И зарастают проторенные ими улочки,

Индейцев тропки глушит сорная трава,

Где ноги праздной ребятни служили спицами

колесам лета,

Вытаптывая в поле знаки, истинные письмена

безмолвной божьей речи —

Ужей садовых, раскрывающих за тайной тайну,

которые,

Спасаясь, подгоняемые слоновьим стадом

мальчишек-бестий,

Узором безъязыким коряво рисовали свои

жизни,

Ища убежища.

Сухие придорожные цветы раскачивает ветер,

Вытряхивая ржавчину,

Как капли крови в пересохшую канаву.

День утопает в сумерках.

Над ежовой щетиной жнивья

В прощальных солнца отсветах мерцают звезды

первые.

Октябрь вступает в игру после того, как орава

детей

Здесь в августе резвилась на пышном

разнотравье,

Ошалев от солнца, шарахалась от школы

и вытаптывала клевер,

Теперь же улетучились они, увы,

Остались только ветра шум, и шорохи,

И умирание мечты о лете, что

Вызывает осыпанье ржи у стебельков,

И воспоминания о детях,

И барабанщику былых времен

Нашептывает ритмы барабанной дроби,

А еще слова, как трели птиц осенних:

Лето, прощай!

И вновь:

Лето, прощай!

И напоследок:

Лето, прощай!

Лето на исходе. Бродячие сынки

По лужайкам нехотя бредут

Век бы не слыхать, как домой зовут.

С верхней ступеньки их Бог созывает,

Каждого по имени Он выкликает.

А они канючат Боженьке в ответ:

Ах, как хочется играть, просто мочи нет!

Обеденный колокол бьет.

Девочки проворно юркнули вперед.

Неутолимым азартом снедаемые,

Мальчишки в хвосте плетутся:

Хоть бы еще одну подачу, замах, попадание,

Вот бы в темное небо птицей красивой

взметнуться.

Таким быть положено лету —

Грустным, сладостным, долгим,

коротким (о боже) —

Вот оно было – и нету.

Стукнуть бы кулаком по заходящему солнцу,

Весь в мяте и репьях песик семенит.

На крылечке Бог в свисток свистит.

Заходи же, Том, что стоишь там, Джим.

В старом доме девочка наигрывает

На пианино полузабытый гимн.

Самая красивая девочка, умершая первой,

давным-давно,

Выплывает на веранду, стоит и манит.

Она – факел, магнит.

Один, второй, третий ее красоту

вспоминают.

Не замечая друг друга, понуро, мальчишки

шагают.

Луг – океан. Выбирать не приходится

Призванные эхом, личиком и голоском

Первой дочери, призванной Богом,

Они ступают по водам.

Они минуют ее в безропотном безмолвии,

не поднимая глаз,

Подавленно и смиренно.

Хлопает дверь. Получив пинка, мошки

улепетывают на Марс.

В большом летнем доме

Каждая черная комната освещена

мириадами звезд,

В каждой свои неугомонные души.

Бог откашлялся.

– Кому курятины? – говорит он. —

Передайте курятину.

Я часто терзаюсь вопросом:

Что из себя представляли мои мама

и папа?

Может, они стали родителями по

недоразумению,

Бесшумно, переминаясь с ноги на ногу,

Недоумевали:

Что же мы натворили?

Зачали, родили, затем

Взрастили сынишку-Горбуна [собора

Парижской Богоматери],

Неисчерпаемого, как плод граната,

Корневище мандрагоры,

Марсианское отродье?