Мария Корелли - Зиска. Загадка злого духа

Жерваз рассеянно рассмеялся.

– Рано или поздно Золя своего добьется, – ответил он. – Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке; и со временем, когда отомрут предрассудки и износится нынешняя слезливая сентиментальность, Золя по праву признают первым из французских академиков и осыплют почестями, какие ему и не снились. Таков путь всех «избранных». Как сказал Наполеон: «Le monde vient a celui qui sait attendre» [13] Мир достается тому, кто умеет ждать ( фр .). .

На лице доктора, напоминающем мордочку хорька, теперь отражался самый живой и страстный интерес:

– Вы в самом деле в это верите, месье Жерваз? Уверены в том, что вы только что сказали?

– А что я сказал? Уже не помню! – улыбнулся Жерваз, зажигая сигарету и лениво закуривая.

– Вы сказали: «Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке». Это вы серьезно?

– Ну разумеется! Серьезнее не бывает! – И великий художник с улыбкой пояснил свою мысль: – Натурализм ведь не что иное, как Природа или все, что принадлежит Природе. А выше и сильнее Природы ничего на свете не найти!

– А как насчет Бога? – поинтересовался доктор Дин с таким видом, словно задавал собеседнику любопытную загадку.

– Бога?! – И Жерваз громко рассмеялся. – Pardon! [14] Прошу прощения! ( фр .) Вы, должно быть, служитель церкви?

– Ни в коей мере! – с легким поклоном и смиренной улыбкой ответил доктор. – С церковью меня ничто не связывает. Я доктор юриспруденции и литературы, скромный ученик в области философии и естественных наук…

– Философии? Естественных наук? – прервал Жерваз. – И спрашиваете о Боге? Parbleu! [15] Черт возьми! ( фр .) Наука и философия оставили Его далеко позади!

– Вот оно что! – Доктор Дин даже руки потер от удовольствия. – Значит, таковы ваши убеждения? Так я и думал! Наука и философия, коротко говоря, побили беднягу Бога на его собственном поле! Ха-ха-ха! Отлично, просто отлично! И до чего забавно! Ха-ха-ха!

И «скромный ученик в области философии и естественных наук» покатился со смеху. Вид у него сделался презабавный: смеясь, он раскачивался туда-сюда, маленькие глазки совсем скрылись под нависшими бровями, а в углах тонких губ прорезались две глубокие складки, точь-в-точь как на древнегреческой маске, олицетворяющей Сатиру.

Дензил Мюррей побагровел от неловкости.

– Жерваз не верит ни во что, кроме Искусства, – пояснил он, словно извиняясь за своего друга. – Искусство – вот единственный смысл его существования; вряд ли у него есть время даже подумать о чем-нибудь другом.

– А о чем еще мне прикажешь думать, mon ami? [16] Друг мой ( фр .). – насмешливо поинтересовался Жерваз. – О жизни? Но вся она для меня и есть Искусство, ибо под Искусством я понимаю идеализацию и преображение Природы.

– О, если так, вы просто романтик, – живо и увлеченно отвечал доктор Дин. – Сама Природа себя не идеализирует и не преображает: она – Природа, такая, как есть, и ничего более. В материи, неподвластной Духу, ничего идеального не найти.

– Именно так! – быстро и с некоторым жаром ответил Жерваз. – Это мой дух идеализирует ее, мое воображение проникает за ее покров, моя душа ее познает!

– Так душа у вас есть? – воскликнул доктор Дин, снова начиная смеяться. – И как же вы об этом узнали?

Жерваз взглянул на него с удивлением.

– Разумеется, у каждого человека есть внутреннее «я», – ответил он. – Мы называем его «душой», но это лишь фигура речи: на самом деле речь идет просто о темпераменте.

– Просто о темпераменте, вот как? Значит, вы не считаете, что эта душа способна вас пережить? Что она перейдет на новые стадии бытия и будет продолжать жизнь в вечности, в то время как тело ваше окажется в гораздо худшем состоянии, чем у египетских мумий – ибо никто не станет так же тщательно его сохранять?

– Разумеется, нет! – И Жерваз отбросил докуренную сигарету. – Бессмертие души давным-давно опровергнуто. Да и всегда эта теория была просто смехотворной. Нам и в нынешней жизни есть о чем побеспокоиться, и почему люди вечно стараются изобрести что-то еще – выше моего понимания. Самое что ни на есть дурацкое, варварское суеверие!

Из бальной залы уже плыли им навстречу звуки музыки. Чарующая мелодия вальса, веселая, нежная, ритмичная, словно размеренные взмахи крыльев, не то упрашивала, не то приказывала скорее идти танцевать. Дензил Мюррей явно начал терять терпение: он нервно прохаживался туда-сюда, провожая взглядом каждого, кто проходил через холл. Доктор Дин по-прежнему, казалось, не замечал никого, кроме Армана Жерваза: он подошел к нему ближе и осторожно коснулся двумя тонкими пальцами белоснежных складок бедуинского одеяния на груди, прямо против сердца.

– Дурацкое, варварское суеверие? – повторил он медленно и раздумчиво. – Так вы совершенно не верите в возможность жизни – или нескольких жизней – после того, как нынешняя жизнь для каждого из нас неизбежно, раньше или позже, окончится смертью?

– Ни в коей мере! Такие идеи я оставляю необразованным невеждам. Я был бы недостоин прогрессивных учений нашего времени, если бы верил в такую ерунду!

– Смерть, думаете вы, всему кладет конец? Смерть – и больше ничего? Никаких тайн там, за гробом?

При слове «там» глаза доктора Дина блеснули, и, словно подчеркивая свою мысль, он указал маленькой сухонькой рукой куда-то в пространство. На долю секунды этот жест произвел странное впечатление даже на беззаботного Жерваза; однако в следующее мгновение тот, опомнившись, рассмеялся.

– «Там»? Ну разумеется, «там» ничего нет! Дорогой мой сэр, к чему задаваться таким вопросом? Ничто не может быть проще и неоспоримее того факта, что смерть, как вы говорите, всему кладет конец.

В этот миг отдаленную музыку и гул голосов вокруг них прорезал женский смех, глубокий и на удивление музыкальный. Редкий смех – такой встречается реже, чем хорошая песня: обычно женщины смеются слишком громко, и звуки их веселья больше походят на гоготание гусей, чем на какие-либо более приятные мелодии природы. Не таково было это серебристое журчание: оно напоминало нежный голос волшебной флейты, доносящийся откуда-то издалека, и не обещало ничего, кроме сладости. При первых звуках его Арман Жерваз вздрогнул и резко повернулся к своему другу Мюррею с изумлением, даже замешательством на лице.

– Кто это? – требовательно спросил он. – Я где-то уже слышал этот чудный смех! Должно быть, эта женщина мне знакома!

Дензил едва ли его услышал. Бледный, с глазами, полными страстного желания, неотрывно следил он за приближающейся группой людей в маскарадных костюмах. Веселая толпа сгрудилась вокруг одной центральной фигуры – женщины, облаченной в блистающие золотые шелка, с драгоценностями, сверкающими на талии, на груди и в волосах, с лицом, до самых глаз закрытым покрывалом, по старинному египетскому обычаю. Женщина шла так легко, так плавно, будто плыла по воздуху; и необычайная красота ее, даже полускрытая избранным ею нарядом, казалось, создавала вокруг особую атмосферу восторга и благоговейного трепета. Маленький мальчик-нубиец в ярко-алом костюме шел перед ней, смиренно пятясь задом, и медленно обмахивал свою госпожу опахалом из павлиньих перьев, изготовленным по образцам, запечатленным на причудливых барельефах Древнего Египта. Блеск этих павлиньих перьев, золотых одежд, драгоценных камней и, наконец, чудное сияние черных глаз незнакомки поразили Жерваза, точно внезапный удар молнии. Что-то – он сам не знал что – ослепило его, вскружило голову; едва ли сознавая, что делает, он бросился вперед – и тут же ощутил у себя на плече сухонькую ручку доктора Дина и остановился в смущении.