Александр Дюма - Могикане Парижа

Я напряженно, затаив дыхание, следил за каждым его движением и точно замер в этом состоянии.

Над тем местом, где нырнул Брезиль, вода колыхалась и пенилась. Раза два на поверхности появлялась его голова, и я слышал, как тяжело он переводил дыхание. В третий раз он всплыл, держа в зубах какую-то большую массу с неясными очертаниями, и усиленно поплыл к берегу, таща ее за собою.

Он вышел из воды и вынес свою ношу на траву. То был труп маленького мальчика.

– Это ужасно! – прошептал монах.

– Да! А понимаете ли вы, что было тогда со мною? – продолжал Жерар. – Ведь на моих собственных глазах бездна, точно перед страшным судом, изрыгала мою жертву! Я закричал от бешенства, схватил ружье и по несся с лестницы. Право, не понимаю, как я тогда не слетел и не разбился вдребезги! Когда я очутился на крыльце, группа деревьев заслонила от меня собаку и ребенка, и я стал подкрадываться к ним под этим прикрытием. Минуты через две я был от них шагах в тридцати. Брезиль тащил труп дальше от замка.

Я вспомнил, что в заборе был пролом. Верно, через него-то и убежала Леони, и туда же тащил пес и тело Виктора! Не заметь этого я случайно, проклятая собака донесла бы на меня!

Когда я вышел из-за деревьев, Брезиль выпустил ребенка и повернул ко мне свою голову со сверкающими глазами и огромной раскрытой пастью. Я слышал, как щелкали его страшные зубы.

Я уловил момент, когда он остановился в нерешительности, броситься ли ему на меня или тащить ребенка к пролому, и прицелился в него так, как целится человек, знающий, что от этого выстрела зависит его жизнь и смерть… Брезиль припал к земле, завыл и исчез в лесу. Я бросился за ним, рассчитывая догнать его и добить прикладом. Было очевидно, что он жестоко ранен, потому что при свете луны на траве виднелась темная и широкая полоса крови. Я шел по ней, как по следу, но, дойдя до леса, потерял ее из виду.

Тем не менее, я бросился к пролому. Он мог уйти через него, да через него же прошла и Леони. На одной из цепких ветвей висели даже клочки ее воротничка. Но куда же она делась? С тех пор, как она пробралась здесь, прошло больше часу. Дорога в Фонтенбло и Париж проходила на расстоянии не более одного лье отсюда. Но как мог я узнать, в какую сторону она свернула? Встретила ли она кого-нибудь и куда ее повезли? А что если, пока я разыскиваю ее, кто-нибудь придет в замок и увидит на лугу труп Виктора? Нет, прежде всего необходимо избавиться от этого трупа.

Только в эту минуту заговорило во мне чувство само сохранения. Ведь оставить труп в пруду – было истинным безумием! Утопленники всегда через несколько часов всплывают на поверхность! В сущности, даже хорошо, что Брезиль вытащил его! Нужно теперь похоронить его в каком-нибудь уединенном уголке сада, и тогда дело канет в вечность!

Я вернулся опять в парк через пролом, мимоходом сорвал с колючек клочок воротничка Леони и бегом бросился к пруду. Вдруг у меня мелькнула мысль, от которой закружилась голова. А что если трупа на берегу уже не окажется? Что тогда? Где его искать?

Но, к счастью, он был там… К счастью! Понимаете ли вы весь ужас одной этой мысли!

– Да, ужасно, ужасно! – проговорил монах, у которого от этого рассказа шевелились на голове волосы.

Жерар помолчал, глубоко вздохнул и продолжал:

– Для того чтобы похоронить ребенка, мне нужна была лопата, но за то время, пока я ходил к пролому, я так измучился опасением, что труп пропадет, что теперь не хотел больше расставаться с ним, закинул ружье за спину, подхватил труп на руки и пошел за лопатой к сараю, где старик Винцент прятал свои садовые инструменты. Я скоро нашел то, что мне было нужно; но сарай этот стоял в огороде, а я хотел закопать мальчика непременно как можно дальше от огорода, в самой отдален ной части парка. Ради этого я должен был снова пройти через освещенный луной луг, с отвращением поглядывая на шедшую рядом со мною безобразную длинную тень человека с трупом ребенка на руках. Ноги его болтались впереди, голова повисла за моей спиной.

Я прибавил шагу и вошел в лес. Путь, который мне предстоит от часа моей смерти до часа страшного суда, наверно, не будет для меня так ужасен и мучителен, как этот ночной переход через мой собственный парк, под темной сенью вековых деревьев. Ноги подо мной подкашивались, грудь была до того сдавлена спазмом, что по временам мне приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание.

Вдруг я остановился, потом рванулся вперед, но что-то держало меня на месте. Я задрожал всем телом, голова закружилась, и в ней понеслись целые вереницы страшнейших видений. Мне казалось, что я умираю.

Наконец, я, сделав ужасное усилие, оглянулся. Белокурые кудри ребенка запутались в ветвях и задержали меня. Все это продолжалось не более секунды, но и в этот миг я видел, как над моей головой сверкнул нож гильотины. Я расхохотался ужасным, диким хохотом и изо всех сил дернул труп. Прядь волос его осталась на ветках, но я, не обращая на это внимания, пошел дальше.

Пробравшись сквозь густую чащу, я очутился в нескольких шагах от дерновой скамейки в таком глухом месте парка, что за все четыре года моей жизни в замке я бывал там не более двух раз. Я выбрал место фута в три длиною и принялся копать яму, рассчитывая, что окончу ее через час или полтора.

Да, но каков был этот час для меня, отец мой!.. Было около двух часов утра. В августе природа начинает пробуждаться именно около этого времени. Птицы начинают чирикать на деревьях, животные поднимаются в чащах на ноги. При малейшем шуме я оборачивался, – мне слышались чьи-то шаги. Пот лил с меня градом, дыхание вырывалось из груди с каким-то свистом. Я чувствовал, что наступает день.

Наконец могила была готова. Так как она была не очень глубока, я опустил в нее тело ребенка вертикально, потом начал забрасывать его землею, изо всех сил притаптывая ее ногами, чтобы на поверхности не осталось бугорка. Вся земля все-таки в яму не вошла, и я разбросал остатки ее в разных местах, поодаль от могилы. Потом нарезал пластов дерна и тщательно разложил его сверху, чтобы не было видно свежевскопанного места. Отойдя на несколько шагов и присмотревшись, я убедился, что от моего злодейства не осталось теперь и следа.

Солнце поднялось над горизонтом и залило своим светом вершину огромного дуба, под которым я стоял. В ветвях его, над моей головою, распевал соловей.

Солнечный свет привел с собою и два страшных призрака дня: воспоминание и размышление. Я увидел солнце с тем же страхом, с каким смотрит человек, приговоренный к смерти, на тюремщика, который пришел сказать ему время казни.

Необходимо было на что-нибудь решиться. Но все существо мое обратилось в ужас, неуверенность, в какой-то мучительный хаос, и у меня никогда не хватало бы сил продумать план защиты, если бы он не был почти целиком заранее подготовлен Орсолой. Даже ее собственная смерть набрасывала на эту ночь еще больший оттенок таинственности и в особенности отдаляла всякое подозрение от меня. Все знали, до чего я любил эту женщину, и никому не могло прийти в голову, чтобы я сам был причиной ее смерти. Кроме того, собаку, наверное, найдут где-нибудь мертвой, и труп ее будет тоже доказательством того, что я наказал ее за то, что она не смогла вовремя подоспеть на помощь любимым мною существам.