Александр Дюма - Могикане Парижа

– Теперь мне остается договорить всего несколько слов. Я уже сказал вам, что единственным, что меня еще страшило, было исчезновение Леони. Я отправился в префектуру полиции и потребовал, чтобы были учинены самые строжайшие розыски, но они не привели ни к чему.

Одно время мне хотелось возвратиться в Вик-Дессо. Но там жил когда-то Сарранти, там родился его сын, там меня знали человеком бедным и могли из зависти докопаться до источника моего богатства, и я отказался от этой мысли.

Чтобы убить время, я поехал путешествовать, про жил один год в Италии, другой – во Фландрии, но при каждом восходе солнца, который напоминал мне ужасный рассвет 20-го августа, я задавался одним и тем же вопросом: не нашли ли теперь во Франции каких-ни будь следов, которые вдруг, неожиданно восстанут против меня со всей силой неопровержимого доказательства? Я возвратился на родину, побывав в Бургони, потом в Оверни.

Однажды вечером, в хижине, в которой меня приюти ли, хозяева очень подробно рассказали мне жизнь одного богатого человека. Он был дворянин, родом из окрестностей Исеура. По причине какой-то ссоры он дрался на дуэли со своим другом и убил его. С этого дня он совершенно переменился, продал свой замок, земли, стада, роздал свое состояние бедным и всячески старался за быть об убийстве, изнуряя себя трудом и добрыми де лами. Конечно, он делал все это из раскаяния. Я сказал себе: «А ведь человек, который совершил бы настоящее, умышленное преступление, тоже мог бы отклонить от себя такой жизнью всякое подозрение. Буду и я из страха и осторожности делать то же, что он делал из раскаяния!»

Я вернулся из Парижа, подыскал себе этот дом и при нялся за те дела, благодаря которым прослыл добрым человеком, с этой репутацией я и умру. Но после моей смерти добрая память обо мне будет в ваших руках. Принесите ее в жертву чести Сарранти. Похлопочите о его помиловании за участие в заговоре, я же поза ботился о том, чтобы снять с него клеймо позора.

– Но разве кто-нибудь поверит свидетельствам сына в пользу преступного отца?

– Я предвидел это… Вот, потрудитесь взять этот ключ…

Жерар приподнялся, достал ключ из-под подушки и подал его монаху.

– Отоприте второй ящик бюро, – сказал он. – Там вы найдете свиток бумаги, запечатанный тремя печатями.

Доминик встал, открыл ящик и вынул из него свиток.

– Вот он, – сказал он.

– Надписано на нем что-нибудь?

– Да. «Это моя исповедь перед Богом и людьми, и написана она мною затем, чтобы, в случае надоб ности, после моей смерти можно было вскрыть и обна родовать ее».

Подписано: «Жерар Тардье».

– Да, так это он и есть. Здесь слово в слово на писано все то, что я рассказал вам. Когда я умру, можете располагать ею, как захотите. Я освобождаю вас от обязанности хранить тайну исповеди.

Доминик с невольным движением радости прижал свиток к груди.

– А теперь, отец мой, – сказал умирающий, – не найдется ли у вас для меня несколько слов утешения и надежды?

Монах вернулся к постели медленно и торжественно. Лицо его, поднятое кверху, казалось, светилось каким-то отражением божества.

Он был в эту минуту олицетворением человеческого милосердия.

Умирающий как будто почувствовал приближение благодати и приподнялся на постели.

– Брат мой, – заговорил доминиканец, – может быть, для того, чтобы Господь простил вас, перед лицом его нужен гораздо более достойный покровитель, чем я. Но я, как человек, как священник и как сын, прощаю вас от глубины души своей. Молю Бога, чтобы он внял этим словам моим и ниспослал вам и свое помилование во имя Отца, который есть благость, во имя Сына, который есть самоотречение, и во имя Духа, который есть вера.

Он положил на голову умирающего свою белую тонкую руку.

– Что должен я сделать еще? – спросил Жерар.

– Молитесь, – ответил монах.

Он сложил на груди руки и тихо вышел, моля, чтобы ему дано было унести с собою все, что было дурного и низкого в человеке, которого он только что напутствовал в вечность.

А умирающий бросился лицом в подушки и остался неподвижен, будто душа уже покинула его исстрадавшееся тело.

Жюстен летел по дороге в Версаль к мадам Демаре.

Для тех из наших читателей, которым характер этого человека показался, может быть, недостойным того уча стия, с которым отнеслись к нему Сальватор и Жан Робер, заметим, что эта покорность, которая с первого раза казалась недостатком энергии, была, в сущности, одним из прекраснейших проявлений силы.

И действительно, никогда не следует смешивать движений материальных, физических, телесных с движениями духовными.

Человек, который воображает себя чрезвычайно деятельным, бегает, хлопочет, проходит по два лье в день пешком или в экипаже, делает, в сущности, гораздо меньше, чем человек, который, после десятилетней кажущейся неподвижности вдруг возвещает из глубины своего кабинета одну мысль, которая в состоянии перевернуть вселенную.

Поставьте такого апатичного с виду человека, как этот самый учитель, лицом к лицу с необходимостью, и вы увидите его во всеоружии и с геройской готовностью умереть во имя своего дела.

Точно таким признал бы его, разумеется, и каждый, кто увидел бы, как он мастерски управлял бешено быстрой лошадью Жана Робера, которая была, скорее, похожа на хищную птицу, уносящую свою добычу, чем на скакуна, покорного своему всаднику.

После часа такой бешеной скачки Жюстен остановился у дверей пансиона.

Он сделал пять лье немногим более, чем за час, так что, когда он спрыгнул с лошади и позвонил, было ровно восемь часов.

В доме все давно уже встали. Мадам Демаре была одна в своей спальне и заканчивала одеваться.

Жюстен послал сказать ей, что ему необходимо переговорить с нею, не теряя ни минуты.

Такое раннее посещение чрезвычайно удивило начальницу, и она велела ответить, что примет через четверть часа.

Но Жюстен велел передать ей, что дело, по которому он приехал, так важно, что не допускает ни одной минуты отлагательства, а потому он настоятельно просит, чтобы его приняли тотчас же.

Мадам Демаре была встревожена. Она надела капот и отперла дверь, чтобы войти в приемную; но Жюстен уже стоял у ее двери.

Он схватил ее за руку, ввел обратно в спальню и запер за собою дверь на ключ.

Начальница совершенно растерялась и только теперь подняла глаза на его освещенное утренним солнцем лицо. Ее так поразила и его смертельная бледность, и выражение мрачной энергии, которой она в нем никогда не замечала, что она громко вскрикнула:

– Господи! Да что же случилось?

– Несчастье и притом очень серьезное! – ответил Жюстен.

– С вами или с Миной?

– С нами обоими.

– Ах ты, господи! Переговорить мне с ней или вы хотите видеться с нею сами?