Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)

– Не намекай. Это все отговорки и пустые слова, чтобы не говорить о деле. Не в том суть. Безобразия! В каком смысле? Я к твоей Стине не приставал, я знаю, она хорошая девочка. А что значит «никаких безоразий» и «не каждый может про себя сказать»? Ты намекаешь на меня ? Пусть так, мне до этого дела нет. Но ты намекаешь на моего племянника, а это меня бесит и злит, потому что в очередной раз показывает твой дурной характер. А если не дурной характер, то твою черствость и бесчувственность. К чему эти насмешки и язвительные упреки? Вальдемар – бедный, несчастный человек и конечно не умеет глотать мечи и держать на груди наковальню. Если ты называешь это безобразием, валяй. Но его болезнь и его горе делают ему честь в глазах Господа и людей. Ведь откуда его болезнь? С войны. Ему тогда не было и девятнадцати, и был он хилым худым прапорщиком, бледным, как молочный суп, что верно, то верно. Но он был Хальдерном. И потому первым из всего эскадрона ринулся на врага и перед каре, которое они должны были разорвать, он упал, пронзенный ударом штыка: в нем две пули, а над ним конь. Это многовато для молодого человека. Два года он лежал пластом, дышал на ладан, испробовал кучу лекарств, а теперь слаб и болен и шатается по белу свету, не зная, чем заняться, ходит в гости к Стине и собирается на ней жениться. Это безумие. Но не лезь ко мне с твоими колкостями и язвительными намеками, для бедного мальчика они не подходят. У него Железный Крест, и я желаю, чтобы ты говорила о нем почтительно.

Паулина рассмеялась.

– Господи, граф, послушать вас, так и впрямь можно подумать, что я издеваюсь над тем, какой он был смелый парень. Чудные вы люди, думаете, где нам понять про отечество и вообще про смелость. А как оно на самом деле? Черт возьми, я тоже за родину и за Вильгельма, и кто за них кладет свою жизнь, я того уважаю, и нечего меня учить уважению. Но вы, граф, чуть что, сразу переводите разговор на Хальдернов. Я знавала ребят, им тоже было по девятнадцать, и были они никакие не Хальдерны и не сидели верхом, а топали всегда на своих двоих и тоже должны были всегда идти вперед. А когда их гнали в гору, у них больше не было сил, и они хватались за еловые ветки, чтобы не свалиться, и вечно между ними эти чертовы штуки, вроде пушек, которые скрипят, что твоя кофейная мельница [246]. Нет-нет, граф, не одни Хальдерны воевали, не один молодой граф. Но он выполнил свой долг и потерял на этом свое здоровье, и про него не скажу ничего худого, лучше язык проглочу. Я только хотела сказать, что на Стине никакого греха нет, ни самого маленького. И на том стою. И уж коли у нас зашел такой разговор, буду стоять на том, что графья безобразничают чаще, чем наш брат, а тем более, моя Стина. Не знаю, как называют это дело лекаря, но знаю, что некоторые безобразия переходят от прадеда. А прадеды во времена толстого короля были большие греховодники. И Хальдерны небось были не лучше прочих.

– Хорошо, – сказал старый граф, снова обретя спокойствие, – что ты сразу рассказала про слесаря из дома напротив и его племянника, это главное, что меня убедило. Теперь я верю, что ты не виновата, и должен заметить, такое дело на тебя не похоже. Ты слишком умна и сообразительна, чтобы затевать подобную глупость. Ведь ты же сама сказала, что это глупость и к тому же беда. И к тому же для них обоих.

Паулина согласно кивнула.

– Вот и я говорю, беда. А теперь давай подумаем, как выйти из положения или хотя бы прекратить это дело и снова шикарно расставить все по местам. Вальдемар упрям (все больные упрямы) и не откажется от своего замысла, в этом я убежден. Значит, нужно зайти с другой стороны и повлиять на твою сестру.

Фрау Питтельков пожала плечами.

– Ты хочешь сказать, что и у нее упрямства хватает. И я почти в это верю. Кроме того, пока у Вальдемара есть возможность видеться со Стиной, уговаривать их бесполезно. Она, разумеется, предпочтет слушать его, а не нас. Каждому нравится слушать то, что ему льстит и ласкает слух. Значит, остается только одно средство: она должна уехать. И для этого я предоставлю в твое распоряжение все. Подумай. Должна же быть у нее где-нибудь на белом свете, в Пригнице или Укермарке, какая-нибудь подруга или родственница, а если нет, мы ее изобретем. И пусть Стина отправляется к ней. Только бы прочь отсюда, прочь. Выиграть время значит выиграть все. Пусть поначалу расстанутся хотя бы на две недели и поймут, что можно жить и без поцелуя при луне. Лиха беда начало. А дальше поживем – увидим.

Фрау Питтельков была, в сущности, с этим согласна. Когда же Хальдерн рассказал ей, что Вальдемар собрался в Америку, она быстро сменила гнев на милость.

– Я с самого начала была против. А теперь он собрался аж в Америку! Господи Боже, что он там потерял? Там нужно вкалывать под палящим солнцем по семь часов кряду, да он там враз помрет. Сегодня утром принесли одного со стройки, с усами и в солдатской фуражке, он был подносчик кирпичей, а они всегда самые сильные. А теперь он жалкий калека. Граф, я этим займусь, я сей же час пойду к Ванде, пусть сочинит историю покрасивше. И как только я ее заполучу, мы с вами упрячем Стину в Альтландсберг, или в Бернау с этим его аистиным гнездом [247], или в Фюрстенвальд. Вечно она желает поддерживать и помогать, вот мы и наврем ей что-нибудь про поддержку и помощь.

Граф был доволен, и они расстались.

Когда граф ушел, вдова надела свое лучшее платье, взяла накидку и отправилась на Тикштрассе посоветоваться с Вандой, что делать и в какую бранденбургскую дыру надежнее упрятать Стину. Ванда припомнила, что у нее имеется старшая сводная сестра, которую выдали за мясника в Тойпиц. «Может, сказать, что у нее родился малыш, и муж не справляется с кучей детей, и ему нужна помощница по хозяйству? Да, подойдет. А главное, кто заедет в Тойпиц, тот не вдруг из него выберется. А уж хозяйка ее там удержит – ведь она получит от Ванды столько, что этих денег из рук не выпустит. А как станут забивать скотину, Стине будет на что поглядеть, какое-никакое развлечение».

Вот о чем напряженно размышляла вдова Питтельков, но строя эти планы, она не могла знать, что примерно в то же время уже были приняты решения, которые делали ненужным всякий дальнейший хитроумный план.

Вальдемар, покинув дядю, направился сначала к замку Бельвю, а оттуда к летнему ресторану, расположенному на несколько сотен шагов ниже по реке, где он привык чуть ли не каждый день проводить предвечернее время, прежде чем навестить Стину. Он любил сидеть в тени старых деревьев, предаваясь мыслям и мечтам. Хозяин и хозяйка заведения давно его знали, а кроме того, он завел близкую дружбу с многочисленными тамошними воробьями. Стоило ему занять место, как они начинали прыгать вокруг стола, подхватывая и подбирая кусочки и крошки пирога, заказанного специально для них. Сегодня все было как обычно, и только кельнеры с любопытством перешептывались, видимо, обсуждая вопрос о том, что могло привести сюда их гостя в столь ранний час. Потому что времени было всего два часа пополудни. Вальдемар спокойно наблюдал за проявлениями этого любопытства, читая по физиономиям кельнеров ход их беседы с такой уверенностью, словно мог подслушивать их с ближайшего дерева. Вообще от его взгляда не ускользало ничего. Некоторое время он следил, как облака дыма выползают из фабрики Борзига, расположенной как раз напротив, и плывут в сторону Юнгфернхайде. Потом вдруг его взгляд менял направление, и он начинал считать опоры моста или лодки, скользившие от города вниз по течению Шпрее. Вряд ли он возвращался мыслями к разговору с дядей, что, впрочем, соответствовало его характеру. Даже когда люди не давали ему покоя, он, со своей стороны, честно и искренне желал мира, искал утешения и смирения. Сегодня был именно такой случай. Уже одно это он ставил себе в заслугу. И даже если смирение – это еще не душевный покой (лучшее, что есть на свете), то все же больше всего на него похоже.