Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)

Он просидел так примерно час. Потом встал и направился к выходу. Но, выйдя на улицу, еще раз оглянулся на сад за забором из штакетника, на музыкальную эстраду с шаткими нотными пультами, на примитивный буфет, сколоченный из деревянных балок, увешанных, словно маленькими гербами, бесчисленными крышками от пивных кружек. Вплотную к буфету, наполовину скрытый под белой акацией, стоял только что покинутый им зеленый стол, на котором сейчас плясали солнечные пятна и тени. Он не мог отвести взгляда, стараясь запечатлеть все это в памяти. Казалось, у него появилось определенное чувство, что он больше никогда этого не увидит. «Счастье, счастье. Кто скажет, что ты такое! В Сорренто, глядя на Капри, я был жалок и несчастен, а здесь я был счастлив». И он двинулся дальше вниз вдоль реки к Моабитскому мосту, потому что намеревался вернуться обратно по другому берегу. Но на другом берегу он медленно, с остановками, двинулся в обход через Гумбольдтову пристань. Подойдя, наконец, к Инвалидному парку, он остановился и взглянул на дом напротив. На верхнем этаже у окна стояла Стина. Он помахал ей рукой, потом поднялся в ее квартиру.

Стина ждала у дверей. Она была рада видеть его, но несколько встревожена столь ранним визитом, потому что обычно он приходил в сумерках.

– Что случилось? – сказала она. – На тебе лица нет.

– Возможно. Но это ничего. Я совершенно спокоен.

– Ах, не говори так. Спокойный человек так никогда не скажет.

– Откуда ты знаешь?

– Думаю, каждый это знает по жизни. И потом я знаю это от Паулины. Когда она говорит: «Стина, я совсем успокоилась», сразу видно, что дело плохо. Ну, говори же, что случилось?

– Что случилось? В сущности, ничего, пустяк. Я всегда был одинок среди своих, а теперь будет еще немного хуже. Но это продлится недолго и скоро пройдет.

– Ты что-то от меня скрываешь. Говори же!

– Я скажу, для того и пришел. Ну, слушай. Я был у моего дяди и признался ему… что с тобой, Стина?… что люблю тебя…

Стина задрожала всем телом.

– … и хочу на тебе жениться. Да, жениться. Не для того, чтобы сделать из тебя графиню Хальдерн, а для того, чтобы иметь жену, просто Стину Хальдерн, и уехать с ней в Америку. Я просил у дяди если не одобрения этого шага, то хотя бы защиты в глазах моих родителей.

– И что?

– И он отказал мне в этой защите.

– Ах, что ты наделал!

– А что мне было делать?

– Что ты наделал! – повторила Стина. – Это я, несчастная, во всем виновата. Виновата, что ничему не помешала и никогда честно не спросила себя: что будет? А когда этот вопрос вставал передо мной, я отталкивала его и не давала ему ходу, и только думала: «Радуйся, пока можешь». А это было неправильно. Я же знала, что так не может продолжаться вечно, но на какое-то время все же рассчитывала. А теперь вот как нехорошо вышло, и счастью нашему настал конец намного, намного быстрее, чем нужно, просто потому, что ты хотел, чтоб оно длилось.

Вальдемар хотел возразить, но Стина не дала ему вымолвить ни слова. С каждым мгновением ее голос звучал все более страстно и настойчиво.

– Ты собрался в Америку, потому что здесь этого нельзя. Но поверь мне, – заклинала она, – там этого тоже нельзя. Некоторое время мы были бы вместе, год или два, а потом и там все бы прошло. Ты не думай, что я не вижу, какая между нами разница. Понимаешь, я гордилась, что могу любить такое доброе сердце, как твое, и что оно меня любит, и это было счастье всей моей жизни. Но я показалась бы себе дурочкой, если бы стала разыгрывать графиню Хальдерн. Да, Вальдемар, так оно и есть, и как только ты этого захотел, тут и настал всему конец. Много лет назад, я была тогда совсем ребенком, я видела в театре одну волшебную сказку. Там были двое счастливых людей, но фея сказала, что их счастье улетучится, если будет сказано запретное слово или названо запретное имя. Понимаешь, с нами тоже так. Теперь ты произнес это слово и все кончилось, кончилось, потому что люди об этом знают. Забудь меня; ты забудешь. И если даже нет, я не хочу быть цепью, которую ты будешь волочить за собой всю жизнь. Ты должен быть свободным, именно ты.

– Ах, милая моя Стина, как ты во мне ошибаешься. Говоришь о какой-то цепи и что мне, дескать, нужна свобода. Свобода. Ну да, считается, что моя жизнь была свободной с тех пор, как я покинул родительский дом, а в некотором смысле, возможно, и раньше. Что это была за жизнь? С самой юности? Мы столько об этом с тобой говорили, и я рассказывал тебе о моем детстве, и о скучном домашнем учителе, этом святоше, который мучил меня прописными истинами и заповедями, и вечным «Это что такое?» и заставлял зубрить Символ веры, которого я никогда не понимал, и он тоже. Но этот бедный грустный человек (может, не стоило над ним насмехаться, особенно мне), который вечно простужался и безнадежно влюблялся, был еще далеко не самым большим несчастьем. Хуже всего было то, что в своей семье, у своих собственных родителей, я не находил понимания. А почему? Я стал наблюдать и увидел, что во многих семьях родители жестоки к своим детям, если те не отвечают их совершенно определенным желаниям и ожиданиям.

Стина, которая, вероятно, наблюдала то же самое в своей скромной среде, согласно кивнула, и Вальдемар, обрадованный ее согласием, продолжал.

– Наверно, так происходит везде, во всяком случае, так было у нас. И прибавь сюда капризы и придирки женщины, которой когда-то прислал записку некий курфюрст. Записка была почти любовная, и с тех пор дама вообразила – ни более ни менее – что ее замужество не удалось. Вот тебе портрет моей мачехи. Целое лето она изнывала от деревенской скуки и злилась на соседок за то, что те не были дамами, по крайней мере, в ее глазах. А зимой она вращалась при дворе и злилась еще больше, потому что там более красивые или родовитые дамы своим присутствием умаляли ее достоинства. Свое дурное настроение она срывала на мне, так как с самого начала невзлюбила меня. А с тех пор, как я подрос и, со своей стороны, дал ей понять, что меня тоже многое не устраивает, тут уж мой путь отнюдь не был устлан розами. Так оно и продолжалось, пока мне не исполнилось девятнадцать лет. Я поступил на службу, отправился на войну и был ранен, о чем я тебе рассказывал. Тут на какой-то момент дела мои пошли лучше, и три месяца я ходил в героях, и семейство суетилось вокруг меня, особенно, когда приходили телеграммы от принца, который справлялся о моем самочувствии. Да, Стина, это был мой звездный час. Но мне следовало умереть или быстро поправить здоровье и выклянчить хорошую карьеру, а поскольку я не сделал ни того ни другого, а жил, как Бог на душу положит, кое-кому в обузу и никому не в радость, слава моя скоро миновала. Возможно, отец мог бы мне помочь. Но он не решился твердо защищать меня, он ставил свое домашнее и семейное благополучие выше моего счастья. Так что он малодушничал, а я много лет прозябал, не находя себе места в жизни, не зная толком, что такое любовь и сердечное участие. И вот я узнал это. И теперь, когда я это знаю и хочу удержать свое счастье, я снова должен выпустить его из рук. И все из-за того, что ты толкуешь о правах крови и, быть может, веришь, что раз права в крови, то от них нельзя отказываться. Ах, дорогая моя Стина, от чего я отказываюсь? Ни от чего, ровным счетом ни от чего. Я дорого бы дал, чтобы посадить дерево, завести курятник или хотя бы пчелиный улей.