Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

И все же склонность дона Фаустино ко всему поэтическому и сверхъестественному была столь велика, что он почувствовал себя способным полюбить Марию.

Есть люди, которые, утеряв веру, страстно желают обрести ее вновь. Долгое время они молятся, не веря в молитву, выполняют все заповеди, строго блюдут церковный ритуал и в конце концов обретают настоящую веру. Автор этих строк знает человека, которого ныне все почитают за святого, хотя, до того как превратиться в святого, он не раз присутствовал на сборищах безбожников и рационалистов. Однажды, когда будущий святой покидал собрание, его спросили: «Куда вы идете?». – «Иду разыгрывать религиозную комедию», – ответил он. Так он разыгрывал-разыгрывал комедию, а кончил тем, что все стал принимать всерьез, и заделался ревностным слугой божьим, и украшает теперь своим святейшим присутствием лагерь дона Карлоса VII. [79]

Но доктор был человеком твердых принципов. Он ни за что не хотел разыгрывать комедию любви, и вообще – никаких комедий, даже если бы за комедией пришла настоящая любовь или не пришла вовсе.

И все-таки Вечная Подруга интересовала доктора. Душа его жаждала любви. Но если уж любить что-то невидимое и неосязаемое, то почему это должна быть женщина? Можно любить науку, идеальную красоту, поэзию, еще не нашедшую форму воплощения, моральное совершенство, невозможное в нашей жизни, или, наконец, бога.

Любить женщину с такой же страстной преданностью, с которой любят все эти возвышенные вещи, – чистое идолопоклонство, тем более что идол невидим и неосязаем.

Данте, великий знаток любви, замечательно выразил это, хотя напрасно обвинил в материалистичности только женщин.

Но почему Данте не обвинил в подобном недостатке мужчин?

Может быть, великий поэт смешал истинную любовь с символическим обожанием женщины, которая является аллегорическим воплощением и своеобразной персонификацией науки, поэтического вдохновения и даже родины. Так он любил свою Беатриче. Так Петрарка любил Лауру. Но мог ли Фаустино так полюбить Марию? До получения последнего письма это было возможно, но после письма стало почти немыслимым. Женщина, которая становится предметом столь великой любви, должна быть выше того, кто ее любит, должна стоять на пьедестале и чтиться как святыня. Но и этого мало: если явится смерть и унесет ее на небо и здесь, на земле, от нее останется только легкий призрак, чудесное видение, запечатленное в нашей душе, то, увидев этот образ во сне или наяву, мы сами как бы устремляемся в райские кущи, предвкушая вечное блаженство и высшее наслаждение.

Доктор скромно полагал, что он заслуживает всех этих благостей, и считал, что для Марии он был и остается тем, кем была Беатриче для Данте, Как видим, волею судьбы здесь произошла перемена ролей. Но мог ли он после второго письма видеть в Марии свою Беатриче или свою Лауру?

Доктор против своей воли должен был признаться, что он хочет видеть Марию подле себя, что ее любовь льстит его самолюбию, что он испытывает к ней сострадание, глубокую симпатию, даже нежность, но что настоящей любви к ней он не испытывает.

Это признание не только не успокоило доктора, но наполнило его душу печалью и породило в ней мучительное чувство безлюбия, самое острое и мучительное чувство.

Чтобы как-то избыть меланхолию, доктор удвоил физические упражнения, много ездил верхом, совершал длительные прогулки, яростно сражался с Респетильей на шпагах, выжимал огромные тяжести, до седьмого пота орудовал мотыгой. Но давая выход мускульной энергии, он ни на толику не умерил лихорадочной работы мысли.

Респетилья был неглупый малый, к тому же очень любил своего господина и сообразил, что, ведя такую затворническую жизнь, барин может рехнуться. Он неустанно твердил, чтобы тот жил как все люди, что если нет денег на поездку в Мадрид – не беда: можно эту нужду обратить себе на благо, стоит только вообразить, что Вильябермеха – это и есть Мадрид, где можно завести знакомство, развлекаться со своими земляками, и в первую очередь – с дочками земляков, среди которых есть умные, веселые и прехорошенькие.

Однажды утром, в перерыве между боями на шпагах, Респетилья начал такой разговор:

– Слава господу всемогущему и всему сущему! Есть вещи, в которые ни за что не поверишь, пока не убедишься воочию. Поверьте, ваша милость: раньше я не только не сомневался, но считал обыкновенным делом, что есть такие люди – отшельники, и проживают они впустыне, лупят себя нещадно кнутом или розгами, живут на воде и кореньях, не любятся и не дружатся и в конце своей незавидной жизни получают вечное блаженство с небесной музыкой и прочими приятными штуками. Чтобы заполучить такие блаженства, стоит помучиться во славу божью. Но я никогда раньше, до вашей милости, не знал, не ведал, что есть пустынники и страдальники во славу дьявола. Если бы половина всех страданий-воздержаний, на которые вы губите свои молодые годы, шла в угоду господу, то я сказал бы, что вы святой. Худо, однако, то, что вы, как я подозреваю, принимаете мучения, чтобы угодить дьяволу, а это не даст вам ни денег, ни власти при жизни, даже в обмен на адскую жизнь после смерти. Я никогда не верил в колдунов, потому что не верю, что эти чудаки могут служить дьяволу за просто так, из одного удовольствия. Теперь я начинаю верить, извиняюсь, в колдунов. Вы и есть колдун и совершенно отдались дьяволу: губите на него свои молодые годы.

– Я и не думаю поклоняться дьяволу, – отвечал доктор, несколько задетый меткостью, с которой Респетилья поражал цель. – Ясклоняюсь перед неизбежностью. Если ты это называешь дьяволом, пусть так: я поклоняюсь дьяволу.

– Кому же нужна такая жизнь, какую вы ведете?

– А как я могу жить иначе? Куда бы я ни ездил, всюду я чувствовал себя унизительно, не имея ни гроша в кармане. Чем я могу заняться, если я ни на что не годен? Потому-то я и живу в Вильябермехе. А здесь – какая же может быть другая жизнь?

– Можно и здесь жить иначе. Зачем вы хотите ехать в Мадрид? Затем, чтобы людей повидать. Так людей и здесь полно – и ехать никуда не надо. Разве здесь не такие же люди, как в Мадриде? Люди везде одинаковые.

– Ну что ты мелешь! Где эти люди? С кем я могу водиться?

– Да со всеми. Есть тут один дом – вам было бы там весело, верьте мне.

– Где это?

– У господина нотариуса.

– Его дочери терпеть меня не могут.

– Это потому, что вы у них не бываете. Вот они и обижаются.

– Ты-то откуда знаешь?

– Откуда? Да они сами мне сказали. Я часто разговариваю с барышнями и с Хасинтикой, вдовой лесничего. Она всегда при них; и в церковь с ними ходит, и в гости, и на прогулки; младшая дочка, Рамонсита, – добрая душа и делает все так, как захочет старшая сестра, Росита. Скоро она выдаст младшую замуж за сына аптекаря, Он учится на доктора и скоро кончит. У Роситы нет жениха, и замуж она не собирается, хотя ей уже перевалило за двадцать пять. А чего ей? Богатая, делает что хочет, сама себе хозяйка, всем распоряжается, командует – и все ее слушаются: и сестра, и отец, и вообще все.