Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Что до Хепизбы, она, казалось, была не только одержима восточным ветром, но и по сути своей являлась лишь иным проявлением этого серого и безрадостного заклятия погоды: олицетворением восточного ветра, мрачным, безутешным, в старом черном шелковом платье и тюрбане цвета свинцовых туч на голове. Поток покупателей иссяк, поскольку разнеслись слухи, что пиво и все иные портящиеся продукты скисли под хмурым взглядом Хепизбы. Впрочем, люди порой обоснованно жаловались на ее отстраненность, однако по отношению к Клиффорду она не была ни сварливой, ни недоброй, и в сердце ее не стало меньше тепла, которым она пыталась согреть своего брата. Однако тщетность лучших ее усилий делала старую леди беспомощной. Она мало что могла, кроме как молча сидеть в углу комнаты, когда ветви грушевых деревьев хлестали по маленьким окнам, даже днем создавая сумерки, которые Хепизба неосознанно сгущала своим безрадостным видом. То была не ее вина. Все, даже старые столы и стулья, выглядело таким же сырым и холодным, словно ныне настал худший из возможных дней. Портрет старого пуританина дрожал на стене. Сам дом дрожал, от чердака с семью шпилями до кухонного камина, который служил прекрасным олицетворением сердца старого дома, поскольку был построен ради тепла, но ныне был холоден и пуст.

Хепизба попыталась улучшить положение, разведя огонь в приемной. Но демон шторма внимательно наблюдал за ней, и всякий раз, когда огонь разгорался, направлял дым обратно, заставляя каминную трубу поперхнуться собственным дыханием. И все же, на протяжении четырех дней мрачного шторма, Клиффорд, заворачиваясь в свой старый плащ, занимал привычное место в кресле. На пятое утро он ответил лишь жалобным ропотом в ответ на призыв к завтраку и выразил решимость не покидать постели. Сестра не пыталась его переубедить. При всей своей любви к брату Хепизба едва ли могла нести непосильную ношу – слишком ограничены и немногочисленны были ее способности, – подыскивая занятия для этого все еще чувствительного, но разрушенного создания, придирчивого и капризного, лишенного силы и воли. И то, что она могла посидеть, дрожа, в одиночестве, не мучаясь от постоянных новых печалей и угрызений совести при каждом печальном вздохе ее страдающего брата, слегка уменьшило ее отчаяние.

Но Клиффорд, похоже, хоть и не спустился вниз, все же решил поискать себе развлечений. Незадолго до полудня Хепизба услышала музыкальную ноту, которую (ибо в Доме с Семью Шпилями не было иных музыкальных инструментов) наверняка издал клавикорд Эллис Пинчеон. Она знала, что в юности Клиффорд обладал изысканным музыкальным вкусом и некоторым навыком игры. Сложно, однако, было оценить, насколько восстановились его навыки без необходимых ежедневных упражнений, по нежной, воздушной, тонкой, но крайне печальной ноте, которая донеслась до ее слуха. Не меньшим чудом казалось то, что так долго молчавший инструмент еще был способен издавать мелодии. Хепизба непроизвольно задумалась о призрачных гармониях, предвещавших смерть в семье, которые приписывались легендарной Эллис. Но в доказательство того, что теперь клавиш касаются пальцы не столь призрачные, после нескольких аккордов инструмент задребезжал сам по себе, и музыка прекратилась.

Однако вслед за таинственными нотами последовали еще более грубые звуки, поскольку полный восточного ветра день не мог не отравить существование Хепизбы и Клиффорда, самым приятным звуком для которых до сих пор было жужжание колибри. Последнее эхо мелодии Эллис Пинчеон (или Клиффорда, если именно он играл на клавикорде) спугнул не менее грубый диссонанс колокольчика над дверью лавки. Стало слышно, как кто-то очищает подошвы ботинок на пороге, а затем громко топочет по полу. Хепизба замешкалась на миг, укутываясь в поблекшую шаль, которая уже сорок лет служила защитным доспехом против восточного ветра. Характерные звуки, однако, – не кашель и не хмыканье, но вибрирующий спазм в чьей-то обширной груди – заставили ее поспешить вперед с яростным и жалким выражением лица, свойственным женщинам на пороге жуткой опасности. Мало кто из прекрасного пола в подобных случаях выглядел столь ужасно, как наша несчастная угрюмая Хепизба. Однако посетитель тихо прикрыл за собой дверь лавки, поставил зонт у прилавка и развернулся с миной спокойного достоинства к тревоге и ужасу, которые вызвало его появление.

Предчувствия не обманули Хепизбу. То был не кто иной, как судья Пинчеон, который после долгих безуспешных попыток открыть парадную дверь решил войти через лавку.

– Как поживаешь, кузина Хепизба? И как эта крайне суровая погода сказывается на нашем бедном Клиффорде? – начал судья, демонстрируя, что его солнечная улыбка ничуть не пострадала от восточного шторма и дождя. – Я так тревожился, что не могу не спросить еще раз, нет ли способа с моей стороны улучшить его или твое собственное существование.

– Ты ничего не можешь сделать, – сказала Хепизба, изо всех сил сдерживая раздражение. – Я посвятила себя Клиффорду. И обеспечила его всем возможным в его состоянии комфортом.

– Но позволь предположить, дорогая кузина, – продолжил судья, – что ты не права. При всей своей доброте, привязанности и, несомненно, благих намерениях ты все же совершаешь ошибку, удерживая брата в одиночестве. Почему ты изолируешь его от симпатий и доброты? Клиффорд, увы, слишком долго был в одиночестве. Позволь же ему насладиться обществом – обществом, скажем так, родственников и старых друзей. Позволь мне, к примеру, увидеть Клиффорда, и я докажу тебе чудесный эффект подобных бесед.

– Ты не можешь его увидеть, – ответила Хепизба. – Клиффорд со вчерашнего дня в постели.

– Что? Как? Неужели он заболел? – воскликнул судья Пинчеон, с неким подобием раздражения и тревоги, которые сделали его особенно похожим на старого пуританина. – Нет, в таком случае я просто обязан его увидеть! Что, если он умрет?

– Смерть ему не грозит, – сказала Хепизба и добавила с горечью, которую больше не в силах была сдержать: – Если только его не приговорит к смерти тот самый человек, который пытался сделать это в прошлый раз!

– Кузина Хепизба, – ответил судья с предельной искренностью, которая приобретала все больше слезливого пафоса по мере того, как он продолжал, – неужто ты не понимаешь, что это несправедливо, невежливо и не по-христиански – так долго питать ко мне враждебность за то, что я был скован долгом и совестью, силой самого закона и вынужден был поступить подобным образом? Чего из сделанного мной Клиффорду можно было избежать? Разве могла бы ты, его сестра, – если бы знала то, что я сделал, – проявить большую мягкость? Неужто ты думаешь, кузина, что меня это никак не задело? Что я не страдал с того дня и до самого этого момента, несмотря на подаренное мне Небом благополучие? Или что я сейчас не рад тому, что справедливость и требования нашего общества позволили нашему родственнику, нашему старому другу, натуре столь тонкого и прекрасного склада, – столь несчастливому и, воздержимся от уточнений, столь виновному, – вернуться к жизни и возможным ее удовольствиям? Ах, ты плохо знаешь меня, кузина Хепизба! Ты не знаешь моего сердца! Оно трепещет при мысли о встрече с ним! Нет в мире человека (кроме тебя самой, да и ты не превосходишь меня в этом), который пролил бы так много слез над страданиями нашего Клиффорда. Сейчас ты видишь эти слезы, Хепизба! Никто сильнее меня не желает помочь ему вновь испытать счастье! Проверь же меня, Хепизба! Испытай, кузина! Испытай человека, которого называешь своим врагом и врагом Клиффорда, испытай Джеффри Пинчеона, и ты поймешь, что сердце мое искренно!