Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

– То был один из порывов, свойственных падшей натуре, – ответил судья, отводя взгляд. – Он видел во мне врага. Он считал меня причиной своего сокрушительного позора, своего смертного приговора, необратимого краха. А потому не было шанса, что он, сидя в темнице, поделится со мной информацией, способной поднять меня еще выше по лестнице благосостояния. Однако настало время, когда он обязан раскрыть свой секрет.

– А что, если он откажется? – поинтересовалась Хепизба. – Или – в чем я искренне уверена, – что, если он не знает об этом богатстве?

– Моя дорогая кузина, – сказал судья Пинчеон со спокойствием, которое было убедительнее любой жестокости, – с момента возвращения твоего брата я принял меры предосторожности (оправданные для родственника человека, находящегося в подобной ситуации), и за ним тщательно наблюдали. Ваши соседи следили за всем, что происходит в саду. Мясник, пекарь, торговец рыбой, некоторые покупатели вашей лавочки и множество любопытных старых леди рассказали мне о деталях происходящего в доме. Еще более широкий круг, включая меня самого, может подтвердить его странное поведение у арочного окна. Тысячи людей видели, как неделю или две назад он едва не спрыгнул оттуда на улицу. Исходя из этих свидетельств, я могу заключить – с неохотой и глубокой печалью, – что несчастья Клиффорда так повредили его интеллект, и без того не слишком сильный, что он не может оставаться среди людей. В качестве альтернативы, должен вас уведомить, – а это будет зависеть целиком и полностью от моего решения, – в качестве альтернативы будет предложено поместить его, скорее всего, пожизненно, в общественный приют для персон, находящихся в смутном состоянии рассудка.

– Ты не можешь этого сделать! – закричала Хепизба.

– Если мой кузен Клиффорд, – продолжил судья Пинчеон совершенно бесстрастно, – из чистой злобы и ненависти к тому, кто питает к нему естественную симпатию, то есть страстей, которые чаще иных указывают на психическое заболевание, откажется сообщить мне столь важную информацию, которой он наверняка обладает, я сочту это последним нужным мне доказательством его сумасшествия. Ты, кузина Хепизба, прекрасно знаешь, что, единожды выбрав путь, я не склонен с него отступать.

– О Джеффри, кузен Джеффри! – горестно, а не яростно, воскликнула Хепизба. – Это ты сошел с ума, не Клиффорд! Ты забыл, какой женщиной была твоя мать! Что у тебя самого есть сестры, братья, дети! О том, что в этом мире существует привязанность между людьми, жалость друг к другу! Иначе как бы ты мог придумать это? Ты уже не молод, кузен Джеффри! Ты не человек средних лет, ты уже старик! Волосы на твоей голове поседели! Сколько лет тебе осталось? Неужели твоего богатства не хватит на эти годы? Неужто тебе не хватит еды, одежды и крыши над головой до конца твоих дней? Нет! С половиной того, чем ты владеешь, ты можешь купаться в дорогих винах, построить дом вдвое прекрасней твоего нынешнего обиталища, посмотреть мир – и затем завещать богатство своему единственному сыну, который благословит час твоей смерти! К чему тебе эта ужасная жестокость? Настолько безумная, что я даже не знаю, как ее назвать? Увы, кузен Джеффри, этот алчный и жестокий дух живет в нашей крови уже две сотни лет. Ты снова собрался совершить то, что несколько иначе сотворил наш предок, навлечь на свое потомство полученное нами проклятие!

– Бога ради, Хепизба, не мели чепухи! – воскликнул судья с раздражением, свойственным разумным персонам, вынужденным выслушивать всякий абсурд вместо разговоров о деле. – Я высказал тебе свое решение. И не собираюсь его менять. Клиффорд должен выдать мне тайну или познать последствия отказа. И пусть решается быстрее, у меня на это утро запланировано еще несколько дел, а затем ждет важный обед с политическими союзниками.

– Клиффорд не знает никакого секрета! – ответила Хепизба. – И Господь не позволит тебе совершить задуманное!

– Увидим, – ответил непоколебимый судья. – А тем временем решайся: или ты позовешь Клиффорда и позволишь нам уладить дела при помощи родственной беседы, или вынудишь меня к более резким мерам, оправданность которых меня только обрадует. Ответственность же будет лежать на тебе.

– Ты сильнее меня, – сказала Хепизба после недолгого размышления. – И ты безжалостен в своей силе! Клиффорд сейчас не безумен, но разговор, на котором ты настаиваешь, может свести его с ума. И все же, зная тебя так, как знаю я, я верю, что лучше позволить тебе самому убедиться в том, что он не обладает никакими ценными секретами. Я позову Клиффорда. Будь милосерден в разговоре с ним! Милосерднее, чем подсказывает тебе сердце! Ибо Господь смотрит на тебя, Джеффри Пинчеон!

Судья последовал за кузиной из лавочки, где проходил их разговор, в приемную и тяжело опустился в кресло своих предков. Множество Пинчеонов былых времен сидели в этом широком кресле: румяные малыши, отдыхая после игр, молодые люди, мечтательные в своей влюбленности; взрослые мужи, утомленные заботами; старики, отягощенные годами, – они молчали, дремали или крепко засыпали в нем. То была долгая традиция, хоть и сомнительная, поскольку в этом самом кресле сидел первый предок Пинчеонов Новой Англии – тот, чей портрет висел на стене, – и именно в нем он мрачно и сурово принял в последний раз своих выдающихся гостей. С того часа и до нынешнего дня, возможно, – хоть мы и не знаем секретов его сердца – ни разу еще в кресло не опускался столь печальный и усталый человек, как судья Пинчеон, которого мы только что видели неумолимым, жестоким и решительным. Наверняка подобное ожесточение души далось ему непростой ценой. Такое спокойствие требует больше энергии, нежели даже насилие над слабыми. А перед ним все еще стояла сложная задача. Разве это безделица, к которой можно подготовиться за мгновение и через миг уже забыть, – встретиться через тридцать лет с родственником, восставшим из подобия могилы, и выпытать у него тайну или же снова осудить на погребение заживо?

– Ты что-то сказал? – спросила Хепизба, глядя на него с порога приемной, поскольку ей показалось, что судья издал некий звук. – Мне показалось, что ты зовешь меня назад.

– Нет, нет, – хрипло ответил судья Пинчеон, мрачно хмурясь, а лицо его побагровело настолько, что слилось с сумраком комнаты. – К чему мне звать тебя назад? Время летит! Убеди Клиффорда прийти ко мне!

Судья достал свои часы из кармана жилета и теперь держал их в руке, словно отсчитывая минуты до появления Клиффорда.

Никогда еще старый дом не казался бедной Хепизбе таким мрачным, как в тот миг, когда она отправилась выполнять ужасное поручение. Дом приобрел странный вид. Шагая по истертым за долгое время проходам, открывая одну покосившуюся дверь за другой, поднимаясь по скрипящей лестнице, она с тоской и тревогой оглядывалась вокруг. Было бы неудивительно, если бы ее возбужденный мозг заставлял ее слышать раздающийся сзади или сбоку шелест одежды давно почивших людей, видеть бледные лица на верхней площадке лестницы. Ее нервы были все еще напряжены после только что пережитой сцены ярости и ужаса. Разговор с судьей Пинчеоном, так безупречно похожим – и внешностью, и поведением – на основателя рода, призвал к жизни мрачное прошлое. Оно тяжко сдавило сердце Хепизбы. Все рассказы тетушек и бабушек об удачах и несчастьях Пинчеонов – истории, согретые в памяти светом камина, с которым ассоциировались, – теперь окутали ее, мрачные, сырые, холодные, как большинство семейных историй, порожденных меланхолией. Все семейные предания казались чередой несчастий, которые повторялись из поколение в поколение, мало чем различаясь, кроме мелких деталей. Но Хепизба чувствовала сейчас, что она, судья, Клиффорд – все трое – оказались на грани того, чтобы заполнить новую страницу в летописи этого дома, в которой будет столько боли и зла, что она затмит остальные. Таково было горе текущего момента, захватившее ее личность полностью и достигшее своего пика, но некоторое время спустя оно должно было схлынуть и поблекнуть в сером саване могилы. Лишь на миг, по сравнению с долгой историей рода, все стало выглядеть странным и страшным, явив горечь и сладость истины.