Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

– Да Бога ради! – воскликнула Хепизба, негодование которой лишь усилилось от этих проявлений неожиданной нежности со стороны суровой натуры. – Во имя Бога, которого ты оскорбляешь и в силе которого я почти сомневаюсь, раз уж он слышит от тебя столько фальшивых слов и до сих пор не вырвал тебе язык, – прошу, прекрати изображать передо мной сочувствие к своей жертве! Ты ненавидишь его! Скажи это как мужчина! Ты в этот самый момент лелеешь в сердце какие-то темные планы! Так выскажись сразу! Или, если ты надеешься на изменения к лучшему, прячь свою злобу до самой победы! Но никогда больше не говори о любви к моему бедному брату. Я этого не вынесу! Я забуду присущее леди достоинство! Я сойду с ума! Прекрати! Больше ни слова! Иначе я тебя пну!

В этот раз ярость Хепизбы придала ей храбрости. Она заговорила, но, в конце концов, разве это несокрушимое недоверие к судье Пинчеону, это полное отрицание самого факта, что ему могут быть свойственны человеческие чувства, – разве они имели подтверждение в демонстрируемом им характере? Или всего лишь были порождением необоснованных женских предубеждений и рождались на пустом месте?

Судья, несомненно, был крайне уважаемым человеком. Это признавали и Церковь, и штат. И не отрицал никто. В очень широком кругу тех, кто его знал по общественным или личным делам, не было никого – кроме Хепизбы, некоторых беззаконных мистиков вроде дагерротиписта и, возможно, нескольких политических оппонентов, – кто мог бы оспорить его право занимать в этом мире высокое и почетное место. Да и сам (нам стоит это справедливо заметить) судья Пинчеон редко сомневался в том, что его завидная репутация соответствует его деяниям. А оттого его совесть, обычно выступающая самым надежным свидетелем человеческой честности, если и оживала на краткие пять минут в сутки или даже на целый день в течение особо темного года, – его совесть пребывала в совершенном согласии с голосом общества. И все же, как бы ни были сильны доказательства, нам не стоит спешить с заключением, что судья и согласный с ним мир были правы, а бедная Хепизба, одиноко осуждающая его, ошибалась. Спрятанная от человечества – и забытая им самим или похороненная глубоко под объемной и пышной горой его нарочитых благих деяний повседневной жизни, – в нем могла таиться некая злобная и жуткая черта. Нет, мы осмелимся шагнуть еще дальше – его вина могла ежедневно являть себя и постоянно обновляться, как зачарованное кровавое пятно на убийце, вне зависимости от того, знает он о своей метке или нет.

Люди сильного ума и характера, не отличающиеся эмоциональностью, склонны совершать подобные ошибки. Это самые обычные люди, для которых форма важнее содержания. Их поле действия лежит во внешних проявлениях жизни. Они обладают выдающейся способностью воспринимать, создавать и накапливать вокруг себя большие, тяжелые, надежные понятия, такие как золото, земельные владения, важные и доходные должности, официальные почести. Из этих материалов и благодаря приличному поведению на публике человек подобного рода выстраивает высокое и величественное здание, в котором, с точки зрения людей и с точки зрения его самого, и заключен его характер, если не сама суть. Так узрите же этот дворец! Его чудесные коридоры и просторные апартаменты выложены мозаикой драгоценного мрамора, его окна, в полную высоту каждой комнаты, пропускают солнечный свет сквозь самые прозрачные из возможных стекол, высокие карнизы его позолочены, потолки восхитительно расписаны, а высокий купол – сквозь который, стоя в центре мозаики, вы можете видеть небо, словно ничем от вас не отделенное, – завершает образ. Разве может существовать более прекрасная и благородная эмблема для отображения человеческого характера? Ах! Но в каком-то дальнем и скрытом уголке – в узком шкафу на нижнем этаже, закрытом, запертом и заколоченном, ключ от которого давно выброшен прочь, или под мраморным полом, в застоявшейся луже, сокрытой прекрасной мозаикой, – может лежать труп, почти разложившийся и еще разлагающийся, так, что его отвратительное удушающее зловоние пропитывает весь дворец! Обитатель не обращает внимания на запах лишь потому, что дышит им каждый день! И посетители могут его не заметить, поскольку владелец пропитывает дворец благовониями и ладаном, которые воскуряют все вокруг него! Однако иногда может войти провидец, чей печально одаренный взор заставит все здание раствориться в воздухе, оставив лишь тайный уголок – запертый шкаф с фестонами паутины на двери или же могилу под помостом и гниющий в ней труп. А потому нам стоит искать истинное отображение человеческого характера и те деяния, которые вплетены в фундамент его реальной жизни. И таящаяся под красивым мраморным полом лужа зловонной воды, наполненная нечистотами, а то и приправленная кровью, – та самая скрытая мерзость, над которой он может произносить молитвы, не вспоминая о ней самой, – она и будет истинной жалкой душой этого человека!

Чтобы немного сильнее привязать аналогию к судье Пинчеону, мы можем сказать (по крайней мере, не приписывая преступлений персонажу столь выдающейся респектабельности), что в его жизни было достаточно сверкающего хлама, чтобы прикрыть и парализовать даже более тонкую и чувствительную совесть, нежели та, которой природа отяготила судью. Непогрешимость его действий во время заседаний, верное служение обществу, преданность своей партии, упорное постоянство, с которым он отстаивал ее принципы или, по крайней мере, шагал в ногу с их изменением, выдающееся рвение в качестве президента библейского общества, безупречная честность хранителя фондов для вдов и сирот, его успехи в садоводстве и сельском хозяйстве, которые заключались в том, что ему удалось вывести два крайне плодовитых сорта груш и вырастить знаменитого Быка Пинчеонов, многолетняя чистота его морального облика, суровость, с которой он порицал и наконец изгнал своего транжиру-сына, простив его лишь на пороге зрелости; утренние и вечерние молитвы, манеры за столом, практически трезвый образ жизни, когда после очередного приступа подагры он ограничил себя пятью ежедневными бокалами старого шерри, снежная белизна постели, блеск начищенных ботинок, красота трости с золотым набалдашником, просторный покрой его пальто, тонкость материала и продуманная тщательность образа и манер, безупречность, с которой он отвечал на улице – поклоном, приподнятой шляпой, кивком, жестом руки – всем, кто его приветствовал, бедным и богатым; широкая добродушная улыбка, которой он радовал целый мир, – разве было место для темных пятен на этом портрете? Даже в зеркало он смотрел с той же миной. Эта тщательно выстроенная жизнь и была его сознательным путем. Разве мог он, в итоге и результате, не говорить себе и обществу: «Узрите же судью Пинчеона»?