Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения

И чтобы поздние могли поверить маски,

Что в море чистом есть торжественные краски!

О, голод мой, Анна, Анна! —

Горящая рана.

Растет аппетит могучий,

Чтоб горы глотать и тучи.

Нет удержу! Буду лопать

Железо, уголь и копоть.

Мой голод, вол неуклюжий!

Мыча с тоски,

Пасись на лугу созвучий,

Топча вьюнки!

Вокруг – еда дармовая:

Каменоломен харчевни,

И валунов караваи,

И плиты соборов древних.

Мой голод! В просветах дымных

Лазурный бред.

О, как он грызет кишки мне,

Спасенья нет!

На грядках зелень ершится:

Вопьюсь в хрустящие листья,

Сжую на корню душицу,

Укроп и хрен буду грызть я.

О, голод мой, Анна, Анна! —

Горящая рана…

Как волк хрипит под кустом,

Добычи пестрые перья

Отрыгивая с трудом, —

Так сам себя жру теперь я.

Земли плодородный тук

Тугие плоды рождает;

Но житель плетня – паук

Фиалки одни снедает.

Уснуть бы! Вскипеть ключом

На жертвеннике Соломона!

Пускай моя кровь стечет

В холодную зыбь Кедрона.

«Послушай, как громко трубит у дорог…»

Послушай, как громко

трубит у дорог

в апрельских потемках

зеленый горох!

В потоке видений,

в высотах ночных

колышутся тени

почивших святых.

На мертвенных лицах

тоска забытья

и жажда – напиться

земного питья…

Ни трюк балаганный,

ни звездный обман —

мираж этот странный,

полночный туман.

И смотрят, и брезжат

– Сицилия, Рим —

сквозь лунные мрежи,

сквозь морок и дым!

«О, времена, о, города…»

О, времена, о, города,

Какая же душа тверда?

О, времена, о, города!

Меня волшебство научает счастью,

Что ничьему не властно безучастью.

Петух наш галльский воздает

Ему хвалу, когда поет.

Теперь мое желанье дремлет, —

Ведь счастье жизнь мою подъемлет,

Очарованье телу и уму,

И все усилья ни к чему.

А песнь моя понятно ль пела?

Она бежала и летела,

О, времена, о, города!

«О сердце, что нам кровь, которой изошел…»

О сердце, что нам кровь, которой изошел

Весь мир, что нам пожар и неуемный стон,

Всесокрушающий, рыдающий шеол,

И над руинами свистящий аквилон,

И мщение? – Ничто… Однако, если вновь

Возжаждем? Сгинь тогда, мир алчный и гнилой,

Цари, купцы, суды, история – долой!

Мы – вправе! Золото, огонь и – и кровь! И кровь!

Стань мщенья символом, террора и пальбы,

Мой разум! Зубы сжав, постичь: назначен час

Республикам земли. Властители, рабы,

Народы, цезари – проваливайте с глаз!

Кто вихрь огней разжечь решился бы, когда

Не мы, романтики, не братский наш союз?

Смелее к нам, друзья, входите же во вкус:

Дорогу – пламени, долой ярмо труда!

Европа, Азия, Америка – к чертям!

Наш вал докатится до самых дальних стран,

И сел, и городов! – Нас предадут смертям,

Вулканы выгорят, иссохнет океан…

Решайтесь же, друзья! Сердца возвеселя,

Сомкнувшись с черными, с чужими – братья, в бой!

Но горе! Чувствую, как дряхлая земля,

Полна угрозою, плывет сама собой.

Ну, что же! Я – с землею навсегда.

Так, что не взрежет ланцет

Мозг этот, белый, зеленый

И ожирелый пакет,

В паре всегда обновленный…

Ах! Он разрезал бы свой

Нос, свою губу, все уды,

Брюхо! и бросил долой

Лядвеи даже! О, чудо!

Нет же; я знаю, что так,

Как для ребра его камень,

Нож голове его, как

Кишкам сжигающий пламень,

Все ж бы дитя не постиг,

Робкий, подобный осляти,

Как прекратить хоть на миг

Хитрое дело, предатель,

Как с Мон-Роше скверный кот,

Вонью обдавший все сферы!

Пусть его смерть воспоет,

Боже! молитвенник веры!

Едва лишь осела покойная воля Потопа,

Застыл в колокольцах и злаках колеблемых заяц и молитву вознес небесной радуге сквозь паутину.

О, сокрывшиеся драгоценные камни – там уже озирались цветы.

На замызганной улице встали прилавки, и к морю пришлось вытягивать барки, в ступенчатый верх, как на старых гравюрах.

Стекала кровь у Синей Бороды, – на бойнях, – с трибун, где Божия печать бледнила окна. Стекало с кровью молоко.

Работали бобры, дымился жидкий кофе на разлив.

В огромном доме стекол, еще слезящемся, в траур одетые дети смотрели на чудо-картины.

Хлопнула дверь, и ребенок на площади сельской руки воздел, уловил флюгеры и жируэтки под разразившимся шквалом.

В Альпах дама NN воздвигла рояль. На сотне тысяч престолов собора мессу служили и с торжеством причащали.

Тронулись в путь караваны. Сиятельный Чертог построен был в полярном хаосе ночей и льдов.

И тогда – Луна услыхала шакалов вытье с полей чабреца, и эклоги ворчливых сабо по садам. И стволом фиолетовым, почкой набухшей поведал эвхарис, что это весна.

Глухо; пруды, – пенься, мосты и леса заливая, – орга ́ны и траурный креп, – и молнии, грохот, – поднявшись, кружитесь, – печали и воды, поднявшись, Потопы отверзните.

Ибо после рассеянья их – о, таящиеся драгоценные камни, и раскрытье цветов! – только скука! И Царица, Колдунья, что угли свои в глиняном тигле раздула, никогда не захочет открыть то, что ведомо ей – неизвестное нам.

О, этот идол, черноглазый и желтогривый, безродный, бездомный, – и все же он благородней любых мексиканских или фламандских сказаний; владенья его – дерзновенная лазурь и зелень – бегут по отмелям, которым не знавшие паруса волны дали свирепо звучащие имена – греческие, славянские, кельтские.

На опушке лесной – где цветы, что растут лишь во снах, распускаясь, звенят и сияют – девочка с апельсиновым ртом; сжаты колени пред льющимся с поля светоносным потопом; наготу осеняют, пронзают и скрывают радуги, травы, море.

Дамы, что кружатся по террасам над морем, инфанты и великанши, спесивые негритянки в желто-зеленом мху, словно ожившие драгоценности на жирной почве лужаек и садиков талых, – юные матери и старшие сестры со взорами паломниц; султанши с царственной поступью и в своевольных нарядах, чужестраночки и тихо страдающие особы.

Что за скука – час «милого тела» и «милого сердца»!

Вот она, маленькая мертвица за порослью роз. – Усопшая юная мама сходит с крыльца. – Коляска кузена скрипит по песку. – Братец (он в Индии!) ближе к закату, на поле гвоздики. А стариков схоронили навытяжку возле развалин стены, поросших левкоем.