Антоний Оссендовский - Ленин

Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.

– Сходят с ума от отчаяния! – усмехнулся Дзержинский. – Скулят от голода, так как это хороший способ для возбуждения откровенности при допросах!

Кто-то бился в замкнутую дверь и диким голосом выл:

– Каты! Будьте прокляты… Мучители! Пить! Пить!

– Ах! – воскликнул Федоренко. – Это «селедочники»!

Ленин обратил к говорящему бледное лицо.

– Некоторых кормим только очень солеными сельдями, не давая им ни капли воды. Мучит их жажда, следовательно, ругаются! Заключенные или сходят с ума, или падают в обморок. Первых определяем в «расход», другим обещаем много холодной чистой воды. Ха, ха! Действенная это мера! Становятся покорными, как ягнята.

Ленин молчал, а Федоренко, видя в этом немую похвалу, рассказывал дальше:

– У нас есть помещения, где заключены люди, которым мы не позволяем спать и доводим этим их до помешательства или признания. В других случаях воздействуем на упорных «моральным бичом». Они слышат, что в соседней комнате пытают их жен или детей. Но это все для наиболее закоренелых! Таких, однако, немного, чаще всего бывает достаточно напугать несколько раз тем, что ведут на расстрел. Начинают говорить все, что знают!

Федоренко побежал вперед и отворил двери.

Они вошли в довольно большой зал с арочными сводами, освещенный несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и два табурета. На лишенных окон стенах виднелись брызги и черные струи застывшей, впитавшейся в цемент штукатурки крови.

Дзержинский уселся у стола, подвинув второй табурет в сторону Ленина.

Худое остервенелое лицо, блистающие бессонные глаза и трясущиеся пальцы Дзержинского ужасали Ленина. Он посматривал со страхом на неподвижные зрачки и ежеминутно опускающиеся веки, замечал жуткую ожесточенности и бессмысленное зверство кривящихся губ, не знающих улыбки. «Торквемада – средневековый инквизитор – или палач Французской революции Фурье-Тинвиль?», – пришла в голову Ленина внезапная и мучительная мысль. Казалось ему, что что-то чрезвычайно важное зависит от правильного ответа на этот вопрос.

Федоренко крикнул солдату, стоящему у входа:

– Бегите за Марией Александровной! Пусть поспешит!

Ленин внезапно почти болезненно скривился:

– Называйте, товарищи, этого своего агента как-то иначе, не… Мария Александровна, – шепнул он и неожиданно зажмурил раскосые глаза, готовый с бешенством взорваться со всей силой.

– Почему? – спросили они с удивлением. – Товарищ Лопатина – акушерка и оказывает нам необыкновенные услуги во время судебных процессов женщин.

Ленин, сжав кулаки, прошипел:

– Потому что…

Замолк на полуслове. Отдал себе отчет, что сердце его взбунтовалось против красной толстой сотрудницы ЧК, осмеливающейся носить имя его матери, умершей четыре года назад, одинокой, вечно озабоченной старушки.

– Потому что… – повторил и заметил в данный момент издевательские блески в холодных глазах бывшего жандарма.

Он сдержал себя и усмехнулся хитро. И закончил безразличным голосом:

– Эх, мелочь! Попросту это имя вызвало у меня некие воспоминания. Не подходящие к такой некрасивой особе, как гражданка Лопатина. Но это безделица! Не обращайте на это внимания, товарищ!

Засмеялся весело, непринужденно, повторяя:

– Если Мария Александровна, то пусть будет Мария Александровна!

Он не хотел, не имел права показать неожиданно охватившие его чувства и слабости перед этими людьми, держащими высоко знамя диктатуры пролетариата и опускающими его кулак на голову врагов.

Смеялся таким образом, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не вернутся. Где-то глубоко в груди появился маленький озноб, усиливался, становился все более мощным, сотрясал все тело с такой силой, что даже голова дрожала и сжимались широкие плечи.

В зал ввалилась толпа китайцев. Они кричали хриплыми голосами, оскаливали желтые зубы, кривили дикие темные лица. За ними вошло четыре надзирателя, ведущих бледную, шатающуюся Дору Фрумкин. Она оставалась нагой, но даже не пыталась закрыть свою наготу руками. Руки ее были бессильно опущены. Только глаза скрыла она веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая, как шар, Мария Александровна.

Обвиняемую поставили перед столом судей. Мужчины охватывали взглядом вдохновенное лицо и красивые, возбуждающие восхищение формы еврейской девушки.

Ленин с затаившимся дыханием смотрел на это белое тело и мыслью бежал назад, к тем дням, когда, восторженный, стоял перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворной вонью не мог не думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, напрягается душа в отчаянии и невыразимой тоске.

Внезапно пришли ему в голову отрывки Песни Песней:

«Лучше груди твои над вином… красивы щеки лица твоего, как горлицы, а шея твоя как кольцо с драгоценным камнем… вот это ты красива, а глаза твои, как голубки… волосы твои, как стадо коз, которые спустились с горы Галаад. Зубы твои, как стадо овец, постриженных, которые вышли из купальни. Как ткань ярко-красная губы твои… как обломок яблока гранатового, так щеки твои… как Башня Давидова шея твоя… две груди твои, как двое близнецов у серны, которые пасутся между лилиями…».

Его мысли прервал язвительный голос Федоренко:

– Может, расскажешь, девка, кто тебя послал, чтобы стреляла в вождей народа?

Она замерла в неподвижной позе, светилась тайной белого мрамора, молчащая, как камень.

– Если не укажешь других террористов, умрешь в муках! – крикнул жандарм и, подбежав к девушке, начал бить ее ногой, царапать груди, вырывать волосы и плевать ей в лицо.

– Еврейка, вражья кровь! Ты… ты…

Он бросал ужасные, мерзкие слова, падающие, как брызги зловонной гнилой жидкости.

Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Молчала, подобно холодной скале, безразличная ко всему, как если бы жизнь ее уже покинула.

Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.

– С этой девкой мы не справимся, – шепнул он. – Гей, кто там! Приведите эту арестованную из седьмой камеры!

Не обращая ни на кого внимания, ходил он по залу, мрачно склонившись.

Ввели пожилую еврейку. Двое китайцев держали ее за руки. Она увидела стоящую нагую девушку и внезапно упала на землю с протяжным стоном:

– Дора…

– Мина Фрумкин! Как матери обвиняемой в покушение на жизнь товарищей Ленина и Троцкого, советую вам убедить дочь, чтобы она сказала нам правду, так как иначе умрет страшной смертью!

Старая еврейка стонала, впиваясь отчаянными лихорадочными глазами в замершее неподвижное лицо девушки.