Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Танкред идет, Танкред, что благородством,
Отвагой, щедростью и красотой
Всех воинов-собратий затмевает,
Лишь одного Ринальда исключая.
Но блеск его подернут легкой тенью,
И это – огнь несчастной, зарожденной
В пылу боев, влачащей дни в печали
И горестью питаемой любви.

В тот день навеки славный, говорят,
Когда разбили персов христиане,
Танкред-победоносец, утомившись
Преследовать спасавшихся врагов,
Приют себе сыскал, чтоб отдохнуть
И утолить мучительную жажду.
Вошел он в рощу темную, где резво
Средь муравы струился чистый ключ.

Вдруг девушка явилась перед ним;
Лишь голова у ней была открыта:
То юная персидка-амазонка
Искала также отдыха и тени.
Танкред глядит, глядит и, восхищенный,
Все больше с каждым мигом пламенеет.
Любовь, едва увидевшая свет,
Уж в сердце у него царит тираном.

Надев поспешно шлем, персидка тут же
Напала б на врага, когда б к нему
Не подоспела помощь. Отступить
Красавице приходится невольно;
Но в сердце побежденном дивный образ
Живет уже; все, все напоминает
Танкреду и ее, и место встречи,
И вечную огонь находит пищу.

Идет с глазами, мокрыми от слез,
И с головой опущенной, а сердце
Едва вмещает вздохи: все по виду
В нем говорит о страсти безнадежной.
С ним восемьсот наездников лихих:
Покинули они без сожаленья
Родимых стран – Кампаньи и Тосканы —
Цветущие равнины и холмы.

Две сотни греков дальше. Никакого
Железного прикрытия на них:
Лишь сбоку меч висит, и за плечами
Со звоном лук и стрелы шевелятся.
Их легкие, выносливые кони
Живут почти без отдыха и корма;
Вперед ли мчась на них, назад ли, греки
И в одиночку биться продолжают.

Их вождь Татин из всех державных греков
Единственный к латинянам примкнул.
Позор и стыд! О Греция, спокойно
Событий выжидая, наблюдала
Ты за войной почти в твоих пределах;
Под тяжестью цепей своих, рабыня,
Изнемогай, но на судьбу не плачься:
По трусости ее ты заслужила.

Последним появляется отряд,
Которому по доблестям нет равных.
То – лучший цвет бойцов, гроза войны
И ужас Азии – авантюрьеры.
Прославленные сказкой аргонавты
И рыцари бродячие тем паче,
Как тени исчезают перед ними.
Но кто же их главой достоин быть?

Дудон – глава; старик, под сединами
Всю силу мужа зрелого сберегший
И честных ран рубцами говорящий
Яснее слов о подвигах своих.
По знатности и храбрости здесь каждый
Потребовать бы мог себе главенства,
Но все сошлись на выборе того,
Кто опытом всех старше и богаче.

Евстахий здесь блистает, знаменитый
Сам по себе и как Готфридов брат.
Тщеславится наследием державным
Сын короля норвежского Гернанд.
Рожер де Бернавиль и Энгерлан,
Как встарь, свою поддерживают славу.
Равно Гентон, Рамбальд и два Герарда
Отвагою и удалью дивят.

В строю здесь и Убальд, и Розамунд,
Ланкастерского герцогства наследник.
Герой Тосканы, Обиц неприступный,
И Паламед, и Сфорца, и Ахилл,
Три брата, честь Ломбардии! Река
Забвения имен не скроет ваших;
И твоего, на чьем щите из пасти
Змеи на свет является ребенок.

Гуаско не забуду я, Рудольфа,
Обоих Гвидов, подвигами славных.
Не схороню в обидной тьме молчанья
Ни Эбергарда, ни Герньера также.
Куда вы увлекаете меня,
Джильдиппе с Одоардом? Нежной парой
И на войне вы даже неразлучны,
Так и в стихах я вас не разлучу.

Чему, Любовь, твоей подпавших власти
Не учишь ты? Могучий вышел воин
Из славного любовника. Джильдиппе
Сражается с любимым мужем рядом.
Единой нитью тянется их жизнь;
И скорби их, и раны нераздельны.
Удар по одному разит другую,
Он тяжко ранен – при смерти она.

Но всех бойцов Христовых затмевает
Дитя Ринальд. Лицо озарено
Лучами нежной гордости. Все взоры
Прикованы к нему. Его делами
Превзойдены и возраст и надежды:
Весной собрал он урожай осенний.
Грозя мечом, как молнией, в доспехах
Он – бог войны; без шлема – Купидон.

София, дивная София, жизнь
Дала ему на берегах Адижа;
Бертольд же мощный был его отцом.
Приемный сын Матильды, с колыбели
Он под ее надзором был воспитан,
Как истый королевич, и расстался
С ней лишь тогда, когда труба Востока
В нем юную отвагу пробудила.

Всего лишь по пятнадцатому году,
Из рук, его вскормивших, ускользнув,
Через чужие земли, через море
Он достигает рати христианской.
Столь доблестный побег не должен разве
В его потомках вызвать подражанье?
Три года уж мечом владеет он,
А чуть пушком покрылся подбородок.

За конницею следует пехота:
Сперва Раймунд с тулузцами своими.
Отряд четырехтысячный послали
Гаронна, Океан и Пиренеи;
Оружием и выправкой блистая,
Выносливые в битвах и трудах,
Они себе найти бы не сумели
Искусней и отважней полководца.

Пять тысяч у Стефана д'Амбуаза,
Все – выходцы из Тура и Блуа.
Хоть с ног до головы они под сталью,
Но быстро поддаются утомленью.
Родной природы сладкая истома —
Их слабости и вялости причина.
В начале схватки лишь они пылают,
Но сразу же и гаснет этот пыл.

Потом Алькаст проходит с грозным взглядом
И гордою осанкою: таким
Под Фивами мы видим Капанея.
Сошедших с гор швейцарцев с ним шесть тысяч:
Достоинства исполненный народ
В мечи перековал свои орала.
Рукой, стада привыкшей направлять,
Теперь царей на бой он вызывает.

С ключами и тиарою штандарт
Предшествует последнему отряду.
Испытанный Камилл ведет семь тысяч
Солдат в вооружении блестящем.
Тщеславится Камилл, что жребий выпал
Ему былую славу воскресить
И миру показать, что не хватает
Отваге римлян только дисциплины.

Готфрид, довольный смотром, созывает
Вождей и отдает приказ на утро:
«Чуть свет в поход, чтоб к городу святому
Поспеть, пока нас враг не ожидает.
Спешите в бой, воители, к победе».
Отважные и мудрые слова
Во всех сердцах находят пылкий отклик,
И ждут зари все взоры с нетерпеньем.

Однако же Готфрид не чужд тревоги,
Но тщательно в душе ее скрывает.
Он извещен, что египтянин к Газе
Направился и Сирии грозит.
Воспитанный в боях, конечно, тот
Не станет предаваться сладкой лени.
Готфрид врага опасного в нем чует
И Генриха-гонца к себе зовет.