Бенедикт Спиноза - Этика

Отсюда следует, что человек, живущий по руководству разума, стремится, насколько может, сделать так, чтобы его не коснулось сострадание.

Кто верно знает, что все вытекает из необходимости божественной природы и совершается по вечным законам и правилам природы, тот, конечно, не найдет ничего такого, что было бы достойно ненависти, насмешки или презрения. И не будет чувствовать сострадания ни к кому, но, насколько возможно для человеческой добродетели, будет стремиться поступать хорошо, как говорят, и быть радостным. К этому присоединяется и то, что кто легко поддается аффекту сострадания и сочувствует бедствию и слезам другого, тот часто делает нечто такое, в чем сам впоследствии раскаивается, как потому, что мы по аффекту не делаем ничего такого, о чем мы наверняка знаем, что оно добро, так и потому, что мы легко вводимся в заблуждение ложными слезами. Но я здесь прямо говорю о человеке, который живет по руководству разума, ибо тот, кто не побуждается ни разумом, ни состраданием к тому, чтобы помогать другим, справедливо называется бесчеловечным, так как он (по пол. 27 части 3) представляется не похожим на человека.

Благорасположение не противно разуму, но может быть согласно с ним и происходить из него.

Ибо благорасположение есть любовь к тому, кто делает добро другому (по 19 опр. афф.). И поэтому оно может относиться к душе, поскольку она называется действующей (по пол. 59 части 3), т. е. (по пол. 3 части 3) поскольку понимает; а отсюда оно согласно с разумом, и проч., – что и требовалось доказать.

Кто живет по руководству разума, тот и другому хочет того добра, которого желает для себя (по пол. 37 этой части). Поэтому при виде того, как кто-нибудь делает добро другому, поощряется и его стремление к деланию добра, т. е. (по пол. 11 части 3) он будет радоваться, и это (по предположению) в сопровождении идеи того, кто делает добро другому; а отсюда (по 19 опр. афф.) он чувствует благорасположение к нему, – что и требовалось доказать.

Негодование, как оно определяется нами (см. 20 опр. афф), необходимо есть зло (по пол. 45 этой части). Но нужно заметить, что когда верховная власть, побуждаемая желанием обеспечить спокойствие, наказывает гражданина, причинившего обиду другому, то я не говорю, что она негодует на гражданина, так как она наказывает гражданина, не будучи побуждаема ненавистью погубить его, но движимая чувством долга.

Довольство собой может проистекать из разума, и толь– ко то довольство, которое проистекает из разума, есть высшее довольство, которое может существовать.

Довольство собой есть радость, возникающая оттого, что человек представляет себе себя самого и свою способность к деятельности (по 25 опр. афф.). Но истинная способность к деятельности у человека или добродетель есть сам разум (по пол. 3 части 3), который человек созерцает ясно и отчетливо (по пол. 40 и 43 части 2). Следовательно, довольство собой вытекает из разума. Далее, человек, когда он созерцает самого себя, воспринимает ясно, отчетливо или полно только то, что вытекает из его способности к деятельности (по опр. 2 части 3), т. е. (по пол. 3 части 3) что вытекает из его способности понимания. Поэтому высшее довольство собой, какое только может быть, возникает лишь из этого созерцания себя, – что и требовалось доказать.

Действительно, довольство собой есть самое высшее, чего мы можем ожидать. Ибо (как мы показали в пол. 25) никто не стремится сохранить свое бытие для какой-нибудь цели; и так как это довольство собой более и более поддерживается и усиливается похвалами (по королл. пол. 53 части 3) и наоборот, более и более смущается порицанием (по королл. 1 пол. 55 части 3), то поэтому мы более всего руководимся славой и вряд ли можем выносить жизнь с позором.

Смирение (униженность) не есть добродетель, или не происходит из разума.

Смирение есть печаль, происходящая от того, что человек созерцает свое бессилие (по 26 опр. афф.). Но поскольку человек познает себя истинным разумом, постольку он предполагается понимающим свою сущность, т. е. (по пол. 7 части 3) свою силу. Поэтому если человек, созерцая себя, замечает какое-нибудь бессилие, то это происходит не от того, что он понимает себя, но (как мы показали в пол. 55 части 3) от того, что ограничивается его способность к деятельности. Если же мы предположим, что человек познает свое бессилие из того, что узнает что-нибудь сильнее себя и познанием этого определяет свою способность к деятельности, то мы ничего другого не представляем себе, кроме того, что человек отчетливо понимает самого себя (по пол. 2 этой части), чем его способность к деятельности поддерживается. Поэтому смирение или печаль, исходящая из того, что человек созерцает свое бессилие, возникает не из истинного созерцания или разума и есть не добродетель, а страсть, – что и требовалось доказать.

Раскаяние не есть добродетель, другими словами, не про – исходит из разума, но тот, кто раскаивается в сделанном, вдвойне жалок или бессилен.

Первая часть этого положения доказывается так же, как предыдущее положение. Вторая же часть следует из определения этого аффекта (см. опр. 27 афф.). Ибо человек сначала поддается превратному пожеланию, а потом печали.

Так как люди редко живут по предписанию разума, то эти два аффекта, именно смирение и раскаяние, а кроме них надежда и страх, приносят больше пользы, чем вреда, и поэтому уж если грешить, то лучше грешить в этом направлении. Ибо если бы бессильные духом люди все были одинаково горды, то они ничего не стыдились бы и ничего не боялись бы, чем могли бы быть обузданы и связаны. Чернь страшна, если сама не имеет страха. Поэтому нет ничего удивительного, что пророки, имевшие в виду пользу не немногих, а всех, особенно проповедовали смирение, покаяние и благоговение. И действительно, людей, подверженных этим аффектам, гораздо легче, чем других, довести до того, чтобы они, наконец, жили по руководству разума, т. е. чтобы они были свободны и наслаждались жизнью блаженных.