Оноре де'Бальзак - Сочинения

– Заметили ли вы недовольный вид мадемуазель де Пен-Холь? – спросил священник.

– Да, – отвечала баронесса.

– Она, я знаю, очень расположена к нашему милому Калисту и любит его, как сына: его поведение в Вандее, похвалы, которые высказала ему королева за преданность, еще более укрепили ее чувство к нему. Она при своей жизни передаст все свое состояние той племяннице, на которой женится Калист. Я знаю, что у вас в Ирландии есть еще более выгодная партия для нашего дорогого Калиста, но всегда лучше иметь две тетивы на луке. Если бы ваши родные не взяли на себя ответственности женить Калиста, то у нас все-таки останется состояние мадемуазель де Пен-Холь. Он может всегда получить за женой семь тысяч ливров годового дохода, но где вы найдете сбережения за сорок лет, и земли, которые были бы в таком блестящем положении, как в руках мадемуазель де Пен-Холь. Эта нечестивая женщина, мадемуазель де Туш, все испортила. Теперь ее все узнали хорошо.

– Ну и что же? – спросила мать.

– Э, что! Она просто неприличная женщина, – воскликнул священник, – особа сомнительной нравственности, вся преданная театру, она в большой дружбе с актерами и актерками и проедает свое состояние с какими-то газетными писаками, с художниками, музыкантами, одним словом, в дьявольском обществе. Она пишет свои книги под псевдонимом, который пользуется гораздо большей известностью, чем имя Фелиситэ де Туш. Она просто какая-то комедиантка, которая с самого первого причастия входит в церкви только затем, чтобы рассматривать там статуи и картины. Она истратила чуть не целое состояние на то, чтобы совершенно неприличным образом разукрасить свое именье и обратить его в такой рай Магомета, где гурии не женщины. Там, во время ее пребывания, выпивается столько разных тонких вин, сколько во всей Геранде не выпьют за год. Девицы Буньоли в прошлом году отдавали у себя помещение каким-то людям с козлиными бородами, которых некоторые считали за синих. Все они приходили к ней в гости и у себя распевали такие неприличные песни, что скромные барышни, их хозяйки, краснели и плакали от стыда. Вот что такое та женщина, которую боготворит молодой шевалье. Пожелай эта тварь иметь сегодня вечером одну из этих безбожных книг, в которых атеисты смеются над всем, и он оседлает свою лошадь и галопом поскачет за ней в Нант. Не думаю, чтобы Калист был бы способен сделать это, если бы это потребовала от него Церковь. Наконец, эта бретонка даже не роялистка. Если бы нужно было идти воевать за благое дело, и если бы мадемуазель де Туш, или, вернее, Камиль Мопен – я теперь вспомнил ее прозвище – пожелала бы его удержать около себя, – то старику-отцу пришлось бы отправиться одному.

– Нет, – сказала баронесса.

– Я не хочу подвергать его такому испытанию, вы слишком терзались бы, – сказал священник. – Вся Геранда встревожена страстью шевалье к этой амфибии – не мужчине и не женщине, – которая курит, как гусар, пишет, как журналист, и в данную минуту приняла к себе самого опасного из всех сочинителей, если верить почт-директору, который знаком со всеми журналами. В Нанте много идет разговоров об этом. Сегодня утром этот кузен Кергаруэт, который желал бы выдать Шарлотту за человека с шестьюдесятью тысячами ливров годового дохода, приезжал к мадемуазель де Пен-Холь и взвинтил ее своими рассказами о мадемуазель де Туш, которые длились семь часов кряду. Однако, вот уже без четверти десять, а Калиста все нет. Он, конечно, в Туше и вернется, может быть, только утром.

Баронесса молча слушала священника, который незаметно перешел с диалога на монолог; его духовная дочь не могла скрыть своего беспокойства при его словах и то краснела, то принималась дрожать. Когда аббат Гримон увидал, что из чудных глаз взволнованной матери потекли слезы, он смягчился.

– Я завтра повидаю мадемуазель де Пен-Холь, успокойтесь, – сказал он, стараясь ее утешить. – Может быть, беда еще не так велика, я все узнаю. К тому же мадемуазель Жакелина вполне доверяет мне. Да, наконец, ведь Калист наш воспитанник и не поддастся искушению дьявола. Он не захочет лишать свою семью мира и спокойствия и не расстроит планов, которые мы все строим относительно его будущности. Итак, не плачьте, не все еще погибло: ошибка не есть неисправимый порок.

– Вы мне сообщили только подробнее то, что я и раньше знала, – сказала баронесса. – Разве не я первая заметила в Калисте перемену? Всякая мать сейчас чувствует, если она отступает на второй план в сердце сына, или если она не одна царит в нем. Этот фазис жизни очень тяжел для матери, и хотя я всегда ждала этого момента, но не думала, что он настанет так скоро. Наконец, я желала бы, чтобы он, по крайней мере, отдал свое сердце особе достойной, а не какой-то фиглярке, комедиантке, женщине, живущей почти в театре, какой-то писательнице, которая привыкла быть неискренней в своих чувствах, одним словом, дурной женщине, которая будет его обманывать и сделает несчастным. У нее уже были романы?..

– Несколько даже, – отвечал аббат Гримон. – А между тем эта нечестивая женщина родилась в Бретани! Она портит нашу страну. Я скажу в воскресенье проповедь на эту тему.

– Ради Бога, не делайте этого, – воскликнула баронесса. – Рабочие и крестьяне, пожалуй, бросятся на Туш. Калист истый бретонец и достойный представитель своего рода; случись он тут, быть несчастью, потому что он будет защищать ее, как будто дело идет о Пр. Деве.

– Вот и десять часов, желаю вам спокойной ночи, – сказал аббат Гримон, зажигая свой фонарь, который весь блестел чистотой, свидетельствуя, как заботливо смотрела за хозяйством его экономка. – Кто мог бы подумать, – продолжал он, – что молодой человек, вами выкормленный, мною воспитанный в христианских воззрениях, горячий католик, ребенок, живший, как невинный младенец, вдруг погрязнет в такой тине?

– Да верно ли все это? – сказала мать. – Какая же женщина может устоять перед Калистом?

– Лучшим доказательством этого служит долгое пребывание этой чаровницы в Туше. За все двадцать четыре года, прошедшие с ее совершеннолетия, она никогда так долго не засиживалась здесь. К счастью для нас, ее появление было всегда недолговременно.

– И сорокалетняя женщина, – продолжала баронесса. – Я слышала в Ирландии, что такие женщины особенно опасны для молодых людей.

– В этом я совершенный профан, – сказал священник. – И умру в таком же неведении.

– Ах, и я также, – наивно возразила баронесса. – Как бы хотелось знать, что такое любовь, чтобы следить за Калистом, чтобы дать ему совет и утешить его.

Священник вышел на чистенький дворик не один: за ним последовала и баронесса в надежде, не услышит ли шаги Калиста по Геранде: но до нее только доносился стук медленных, тяжелых шагов священника, которые постепенно замолкли вдали и прекратились, когда перед ним открылись церковные ворота. Бедная мать вернулась в дом с отчаянием, думая о том, что весь город уже знает про то, что она считала тайной от всех. Она села, подрезала фитиль в старинной лампе и взяла в руки вышиванье в ожидании Калиста. Баронесса льстила себе надеждой, что таким путем она заставит сына возвращаться домой раньше и проводить меньше времени у мадемуазель де Туш. Но расчеты ее материнской ревности оказались неверны. Изо дня в день, визиты Калиста в Туш делались все продолжительнее, и возвращался он домой каждый вечер все позднее: накануне он вернулся только в полночь. Баронесса, поглощенная своими тревожными материнскими думами, быстро делала крестики по привычке думать и работать одновременно. Если бы кто увидал ее, склоненную над работой при свете лампы, среди стенных панелей, которым было, но крайней мере, лет четыреста, всякий восхитился бы этой чудной картиной. Цвет лица Фанни был настолько прозрачен и кожа так нежна, что, казалось, все ее мысли можно было прочесть на ее светлом челе. Она спрашивала себя, вдруг охваченная любопытством, которое иногда овладевает невинною душой нравственной женщины, какими демонскими тайнами владеют эти жрицы Ваала, что так чаруют мужчин и заставляют их забыть и мать, и всю семью, и родину, и свои интересы. То ей вдруг сильно хотелось увидать эту женщину, чтобы самой судить о ней. В ее ушах еще звучали слова священника о вредном влиянии нынешнего века на молодые умы, и она со страхом представляла себе, как испортится нравственность ее сына, бывшего до сих пор невинным, как молодая девушка, с которой он мог поспорить своей чистой красотой.