Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Леонард не хотел оторваться от своих дум, и не оторвался бы надолго, еслиб у садовой калитки не раздался звонок, громко и пронзительно. Он бросился в залу, и рука его крепко сжала руку Гарлея.

В вопросах Гарлея и в ответах Леонарда прошел целый и счастливый час. Между обоими ими завязался разговор, весьма естественный при первом свидании после продолжительной разлуки, полной событий в жизни того и другого.

История Леонарда в течение этого промежутка, можно сказать, была описанием его внутреннего бытия: она изображала борьбу ума с препятствиями в мире действительном, – изображала блуждающие полеты воображения в миры, созданные им самим.

Главная цель Норрейса в приготовлении ума своего ученика к его призванию состояла в том, чтоб привести в равновесие его дарования, успокоитьи сгармонировать элементы, так сильно потрясенные испытаниями и страданиями прежней, многотрудной внешней жизни.

Норрейс был слишком умен и дальновиден, чтобы впасть в заблуждения нынешних наставников, которые полагают, что воспитание и образование легко могут обходиться без труда. Никакой ум не сделается зрелым без усиленного и притом раннего упражнения. Труд должен быть усердный, но получивший верное направление. Все, что мы можем сделать лучшего в этом отношении, это – отклонит растрату времени на бесполезные усилия.

Таким образом Норрейс с первого раза поручил своему питомцу собрать и привести в порядок материалы для большего критического сочинения, которое он взялся написать. На этой ступени схоластического приготовления Леонард, по необходимости, должен был познакомиться с языками, к приобретению которых он имел необыкновенную способность, – и таким образом положено было прочное основание обширной учености. Привычки к аккуратности и обобщению образовались незаметно; и драгоценная способность, с помощию которой человек так легко выбирает из груды материалов те; которые составляют главный предмет их розыскания, – которая учетверяет всю силу сосредоточением ее на одном предмете, – эта способность, однажды пущенная в действие, дает прямую цель каждому труду и быстроту образованию. Впрочем, Норрейс не обрекал своего ученика исключительно безмолвной беседе с книгами: он познакомил его с замечательнейшими людьми в области наук, искусств, и литературы; он ввел его в круг деятельной жизни.

«Эти люди – говорил он – не что иное, как живые идеи настоящего, – идеи, из которых будут написаны книги для будущего. Изучай их и, точно так же, как и в книгах о минувшем, прилежно собирай и с разбором обдуманно делай из собранного извлечения.»

Норрейс постепенно перевел этот юный, пылкий ум от выбора идей к их эстетическому расположению, от компиляции к критике, но критике строгой, справедливой и логической, где требовались причина, объяснение за каждое слово похвалы или порицания. Поставленный на эту ступень своей карьеры, получивший возможность рассматривать законы прекрасного. Леонард почувствовал, что ум его озарился новым светом; из глыб мрамора, грудами которого он окружил себя, вдруг возникла перед ним прекрасная статуя.

И таким образом, в один прекрасный день, Норрейс сказал ему:

– Я не нуждаюсь больше в сотруднике; не угодно ли вам содержать себя своими произведениями?

И Леонард начал писать, и его творение стало подниматься из глубоко зарытого семени, на почве, открытой лучам солнца и благотворному влиянию воздуха.

Первое произведение Леонарда не приобрело обширного круга читателей, – не потому, что в нем находились недостатки, но оттого, что для этого нужно иметь особенное счастье: первое, безыменное произведение самобытного гения редко приобретает полный успех. Впрочем, многие, более опытные, признали в авторе редкия дарования. Издатели журналов и книг, которые инстинктивно умеют открывать несомненный талант и предупреждать справедливую оценку публики, сделали Леонарду весьма выгодные предложения.

– На этот раз пользуйся вполне своим успехом, говорил Норрейс: – поражай сразу человеческое сердце, отбрось поплавки и плыви смело. Но позволь мне дать тебе последний совет: когда думаешь писать что нибудь, то, не принимаясь еще за работу, прогуляйся из своей квартиры до Темпль-Бара и, мешаясь с людьми и читая человеческие лица, старайся угадать, почему великие поэты по большей части проводили жизнь свою в городах.

Таким образом Леонард снова начал писать и в одно утро проснулся, чтобы найти себя знаменитым.

– И в самом деле, сказал Леонард, в заключение длинного, но гораздо проще рассказанного повествования: – в самом деле, мне предстоит шанс получить капитал, который на всю жизнь предоставит мне свободу выбирать сюжеты для моих произведений и писать, не заботясь о вознаграждении моих трудов. Вот это-то я и называю истинной (и, быть может – увы! – самой редкой) независимостью того, кто посвящает себя литературе. Норрейс, увидев мои детские планы для улучшения механизма в паровой машине, посоветовал мне, как можно усерднее, заняться механикой. Занятие, столь приятное для меня с самого начала, сделалось теперь весьма скучным. Впрочем, я принялся за него довольно охотно, и результат моих занятий был таков, что я усовершенствовал мою первоначальную идею до такой степени, что общий план был одобрен одним из наших известнейших инженеров, и я уверен, что патент на это усовершенствование будет куплен на таких выгодных условиях, что мне стыдно даже назвать их: до такой степени непропорциональными они кажутся мне в сравнении с важностью такого простого открытия. Между тем уже я считаю себя достаточно богатым, чтоб осуществить две мечты, самые близкия моему сердцу: во первых, я обратил в отрадный приют, во всегдашний дом этот коттэдж, в котором я виделся в последний раз с вами и с Гэлен, то есть я хочу сказать с мисс Дигби, и, во вторых, пригласил в этот дом ту, которая приютила мое детство.

– Вашу матушку! Где же она? Позвольте мне увидеть ее.

Леопард выбежал из комнаты, чтобы позвать старушку, но, к крайнему удивлению своему и к досаде, узнал, что она ушла из дому до приезда лорда л'Эстренджа.

Он возвратился в гостиную в сильном смущении, не зная, как объяснить этот неприличный и неблагодарный поступок. С дрожащими губами и пылающим лицом, он представил на вид Гарлея её врожденную застенчивость, простоту её привычек и самой одежды.

– Ко всему этому, прибавил Леонард: – она до такой степени обременена воспоминанием о всем, чем мы обязаны вам, что не может слышать вашего имени без сильного душевного волнения и слез; она трепетала как лист при одной мысли о встрече с вами.

– Гм! произнес Гарлей с заметным волнением. – Полно, так ли?

Голова его склонилась на грудь, и он прикрыл руками лицо.