Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Вот что!

– В то время, когда порывы мои к приобретению познаний весьма легко могли бы принять самое дурное направление, могли бы послужить мне в пагубу, я случайно отыскал несколько стихотворений, которые произвели на меня глубокое впечатление; они открыли новый, неведомый мне мир, указали дорогу к этому миру. Мне сказали, что эти стихотворения были написаны юным созданием, одаренным и красотой и гением, – созданием, которое покоится теперь в могиле, – короче сказать, моей родственницей, которую в семейном кругу звали Норой.

– Вот что! еще раз воскликнул лорд л'Эстрендж, и его рука крепко сжала руку Леонарда.

– Так или иначе, продолжал молодой писатель, колеблющимся голосом: – но только с той поры в душе моей осталось желание такого рода, что если я когда нибудь приобрету славу поэта, то она непременно должна относиться сколько ко мне, столько же и к имени Норы, – к имени той, у которой ранняя смерть похитила славу, без всякого сомнения, ожидавшую ее, – к имени той, которая….

И Леонард, сильно взволнованный, замолчал.

Не менее того и Гарлей был взволнован. Но, как будто по внезапному побуждению, благородный воин наклонился, поцаловал поэта и потом быстрыми шагами вышел из сада, сел на лошадь и уехал.

Лорд л'Эстрендж не отправился, однако же, прямо в дом Риккабокка. Он находился под влиянием воспоминания слишком глубокого и слишком сильного, чтобы легко предаться отрадному влечению дружбы. Он ехал быстро и далеко. Невозможно было бы определить все ощущения, волновавшие его душу, до такой степени восприимчивую и так глубоко сохранявшую в себе нежные чувства. Когда он вспомнил о долге, призывавшем его к итальянцу, он снова направил свой путь к Норвуду. Медленные шаги его лошади служили верным доказательством его утомленного духа; глубокое уныние заступило место лихорадочного возбуждения.

Напрасный труд, говорил он про себя: – напрасно я старалось забыть покойницу. Впрочем, теперь я обручен с другой; и она, при всех своих добродетелях, все не та, которой…»

И Гарлей вдруг замолчал, почувствовав, как совесть упрекнула его.

«Поздно уже думать об этом! Теперь остается мне только составить счастье существа, которому посвятил я всю мою жизнь но…»

Гарлей вздохнул, сказав эти слова. Подъехав за довольно близкое расстояние к дому Риккабокка, он оставил свою лошадь у гостиницы и пешком отправился между захиревшими кустарниками к угрюмому четырех-угольному зданию, которое, по словам Леонарда, служило Риккабокка новым убежищем. Долго простоял Гарлей у ворот, не получив ответа на свой призыв. Наконец, после третьего звонка, послышались тяжелые шаги; вслед за тем калитка немного отделилась от ворот, в отверстии показался черный глаз, и чей-то голос, на ломаном английском языке, спросил: «кто там? – «Лорд л'Эстрендж; и если я не ошибаюсь, что здесь живет человек, которого мне нужно видеть, то этого имени весьма достаточно, чтобы впустить меня».

Дверь распахнулась так быстро, как растворялась дверь в таинственной пещере арабских сказок, при звуке слов: Сезам, отопрись! Джакомо, рыдая от радости, восклицал на своем родном языке:

– Праведное небо! Святый Джакомо! ты услышал наконец мою молитву! Теперь мы спасены!

И, опустив мушкетон, который взят был верным слугой для предосторожности, Джакомо, по обычаю своих соотечественников, поцаловал руку Гарлея, в знак душевного приветствия.

– Где же твой патрон? спросил Гарлей, вступая в пределы укрепленного здания.

– Он сию минуту вышел; впрочем, он скоро возвратится. Ведь вы дождетесь его?

– Разумеется. А какая это лэди, которую я видел в отдаленном конце сада?

– Ах, Боже мой! да это наша синьорина. Я побегу сказать ей, что вы приехали.

– Что я приехал! но вед она не знает меня, даже и по имени.

– Ах, синьор, вощможно ли так думать? Как чисто она говорила со мной о вас! не раз я слышал, как она молила святую Мадонну ниспослать на вас благословение, – и каким пленительным голосом!

– Постой же, я сам отрекомендуюсь ей. Ступай в дом, а мы в саду подождем возвращения патрона; к тому же я хочу подышат чистым воздухом.

Сказав это, Гарлей оставил Джакомо и подошел к Виоланте.

Бедное дитя, в своей уединенной прогулке в более мрачных местах скучного сада, освободилось за несколько минут от взоров Джакомо, пока он ходил опирать калитку, и, не зная опасений, которых предметом была она сама, почувствовала детское любопытство при звуках колокольчика и при виде незнакомого человека в серьёзном и дружеском разговоре с несообщительным Джакомо.

В то время, как Гарлей приближался к Виоланте, с той утонченной грацией в своих движениях, которая принадлежала исключительно ему, сердце Виоланты трепетало, – почему? она сама не могла дать себе отчета в этом ощущении. Она не нашла в Гарлее сходства с портретом, написанным её отцом по одним воспоминаниям о ранней юности Гарлея. Она терялась в догадках касательно незнакомца, но при всем том чувствовала, как румянец выступал на её лице, и, неробкая от природы, она отвернулась в сторону, с чувством безотчетного страха.

– Извините, синьорина, мою нескромность, сказал Гарлей по итальянски, – пользуясь старинной дружбой вашего родителя, я не считаю себя чужим для вас человеком.

Виоланта устремила на него черные своя глаза, такие умные и невинные, – глаза, полные изумления, но изумления приятного. В свою очередь, и Гарлей стоял перед ней удивленный и почти пораженный пленительной, дивной красотой её.

– Друг моего отца? сказала Виоланта, колеблясь: – я еще никогда не видела вас!

– Извините, синьорина, сказал Гарлей, и на губах его показалась улыбка, выражавшая его врожденное расположение духа – улыбка полу-насмешливая, полу-грустная: – в этом случае вы говорите неправду: вы видали меня прежде и принимали меня несравненно радушнее….

– Что вы говорите, синьор! сказала Виоланта, более и более изумляясь, а вместе с тем и румянец на щеках становился ярче и ярче.

Гарлей, который успел уже оправиться от первого впечатления, произведенного на него красотой Виоланты, и который смотрел на нее, как вообще смотрят мужчины на молоденьких девушек, – скорее, как на ребенка, чем на женщину – позволял себе извлечь некоторое удовольствие из её замешательства, в его характере было, что чем серьёзнее и печальнее чувствовал он на душе, тем более желал он доставить игривости и причудливости своему юмору.

– Да, синьорина, сказал он серьёзно, – некогда вам угодно было держать одной рукой мою руку, а другая – простите точность моих воспоминаний – нежно и с любовью обвивала мою шею.

– Синьор! снова воскликнула Виоланта, и на этот раз сколько с изумлением, столько же и с гневом; и ничего не могло быть очаровательнее её взоров, отражавших и гордость и чувство оскорбленного достоинства.