Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Слава Богу! вскричал Дик: – дела принимают надлежащий оборот. Министерство переменено! Теперь британской респектабельности и британскому таланту открыта прямая дорога. И, что еще более, продолжал Эвенель, ударив кулаком правой руки о ладонь левой: – и, что еще более, в новом парламенте будут новые люди, которые понимают, как должно вести дела и, как управлять государством. Я намерен, сэр, сам вступить в Парламент!

– Да, сказала мистрисс Эвенель, уловив наконец удобнейший случай ввернуть словцо: – я уверена, мистер Лесли, вы скажете, что я поступила весьма благоразумно. Я убедила мистера Эвенеля, что с его талантом и богатством он должен, для блага своего отечества, чем нибудь пожертвовать. К тому же вам известно, мистер Лесли, что его мнения теперь в большой моде, а прежде их непременно бы назвали ужасными и даже вульгарными!

Сказав это, она с гордостью взглянула на прекрасное лицо Эвенеля, которое в эту минуту было страшно нахмурено. Я должен отдать справедливость мистрисс Эвенель: слабая и недальновидная в одном отношении, хитрая и проницательная в другом, она была, однако же, добрая жена. Это качество принадлежит вообще всем шотландкам.

– Все вздор! вскричал Дик. – Что может смыслить женщина в политике? Смотрите лучше за ребенком, взгляните, как он комкает и тормошит эту пустую книжонку, которая мне стоит двадцать шиллингов.

Мистрисс Эвенель с покорностью наклонила голову и взяла альманах из рук молоденькой разрушительницы; разрушительница подняла оглушительный крик, как это и бывает, когда не делается по их желанию. Дик хлопнул в ладоши подле самого уха маленькой крикуньи.

– Я терпеть не могу этого. Пойдемте, Лесли, прогуляемтесь. Мне нужно порасправить свои члены.

Говоря это, он уже расправлял свои члены, вытягиваясь к потолку, и потом без дальнейших слов вышел из комнаты.

Рандаль с неподражаемой любезностью выразил мистрисс Эвенель извинение за её мужа и за себя.

– Бедный Ричард! сказала мистрисс Эвенель: – каждый человек имеет свои странности, и у него есть свои, под влиянием которых он теперь находится. Пожалуста, мистер Лесли, извещайте нас почаще. Когда начнутся балы в собрании?

– Извините, сударыня, этот вопрос следует предложить вам, – вам, которой все известно, что происходит в нашем кругу, сказал молодой змей-искуситель. – А всякое древо, посаженное в «нашем кругу», хотя бы это была дикая яблонь, непременно должно искусить Еву мистера Эвенеля и заставить ее броситься к веткам.

– Ну, скоро ли вы там? вскричал Дик с нижней ступеньки лестницы.

–

– Я сейчас был у нашего приятеля барона Леви, сказал Рандаль, лишь только вышел с Эвенелем на улицу. Он, как и вы, страстно любит заниматься политикой…. очень милый человек, особенно в делах, которыми он занимается.

– Да, сказал Дик, протяжно: – он очень милый человек, да не даром только….

– Только что, любезный Эвенель?

Рандаль при этом случае в первый раз отбросил формальное слово мистер.

– Только дела-то его сами по себе не слишком милы.

Из груди Рандаля вырвался глухой хохот.

– Быть может, вы хотите сказать, что он дает деньги в долг более, чем за пять процентов.

– Провались сквозь землю эти проценты! Для меня во всякого рода торговых оборотах не существует никаких стеснений. Не в процентах дело. Когда один должен другому известную сумму хотя бы за два процента и находит неудобным заплатить свой долг в определенное время, это обстоятельство, так или иначе, но ставит его в неприятное положение; обстоятельство это, так сказать, отнимает от человека британскую свободу.

– До вас, я уверен, это не касается. Вы в состоянии скорее одолжать деньги, чем занимать их.

– Конечно, я полагаю, что вы правы в этом отношении. Но вот что хочу я сказать вам: в этом дряхлом нашем отечестве проявилась сильная мания к соревнованию. Я человек, смею сказать, не скряга. Я люблю соревнование до известной степени; но здесь оно так быстро развивается, что из рук вон…. чисто из рук вон!

Мистер Эвенель, которого гениальный ум стремился к спекуляциям и различного рода улучшениям, выстроил в Скрюстоуне фабрику, самую первую фабрику, которая когда либо потемняла церковный шпиц своей титанской дымовой трубой. Фабричное производство шло сначала успешно. Мистер Эвенель употребил на эту спекуляцию почти весь свой капитал. «Ничто – говорил он – не может приносить таких огромных выгод, как фабрики. Манчестер стареет, а время покажет, что может сделать Скрюстоун. Соревнование – дело великое.» Между тем другой капиталист, со средствами гораздо большими в сравнении с Диком Эвенелем, сделав открытие, что Скрюстоун расположен подле замечательной угольной копи, и что Дика барыши были огромные, соорудил другую фабрику, громаднее фабрики Дика и с трубой чуть ли не вдвое выше первой фабрики. Пустив в ход все машины и поселившись в этом городе, в то время, как Дик нанимал управителя, а сам наслаждался лондонской жизнью, этот бессовестный соревнователь распорядился таким образом, что сначала делил пополам выгоды, приобретаемые одним трлько Эвенелем, а потом и совершенно прибрал их в свои руки. После этого неудивительно, что мистер Эвенель считал необходимым, чтобы соревнование имело свои границы. «Укого что болит, тот о том и говорит» – сказал бы при этом случае наш приятель доктор Риккабокка. Юный Талейран мало по малу успел вынудить от Дика эти жалобы и в них открыл основу дружественной связи его с бароном Леви.

– Впрочем, Леви, сказал Эвенель, весьма откровенно: – в своем роде человек прекрасный, поступает по приятельски. Жена моя находит его даже полезным человеком – он заманивает ваших молодых высоколетов на её soirées. Одно только нехорошо, что наэтих вечерах никто из них не танцует – стоят себе в ряд у дверей, как факельщики на похоронах. Впрочем, в последнее время они сделались со мной необыкновенно учтивы и ласковы, особенно Спендквикк. Мимоходом сказать, я завтра вместе с ним обедаю. Знаете, вся эта аристократия как-то не очень таровата, сэр, тяжеленька на ногу, нечего сказать; но если кто сумеет расшевелить ее, так, поверьте, нашего брата, американцев, они с ног собьют одним только уменьем прекрасно обойтись с порядочным человеком. Я говорю это без всякого предубеждения.

– Я не видывал еще человека, который бы имел менее вашеге предубеждений; вероятно, вы не имеете их и даже против Леви.

– Ни на волос! Все говорят, что он жид, хотя он отрицает это; а мне и дела нет до того, кто он такой. Его деньги не жидовские, а английские; а этою и довольно для человека с здравым рассудком. Его проценты тоже весьма умеренные. Само собою разумеется, он знает, что я как нельзя лучше расквитаюсь с ним. Одно только мне не нравится в нем: это – его сладенькие mon cher и mon cher amie: для делового человека это не идет. Ему известно, что я имею влияние на наш Парламент Я могу представить двух членов от Скрюстоуна и одного, а может быть, и тоже двух от Лэнсмера, где я успел обработать это дельце. Леви требует…. нет, не то, что требует, а хочет, чтобы я поместил в Парламент его кандидатов. Впрочем, в одном отношении мы, вероятно, сойдемся с ним. Он говорит, будто и вы хотите поступить туда. Вы, кажется, развязный молодец; только бросьте вашего надменного патрона и держитесь публичного мнения да еще…. меня!