Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Вы очень добры, Эвенель! Быть может, когда мы вздумаем сравнить наши мнения, то найдем, что они совершенно одинаковы. Все же, в настоящем положении Эджертона, долг признательности к нему….. впрочем, мы поговорив об этом после. Неужели вы думаете, что я могу поступить в Парламент от Лэнсмера, даже несмотря на влияние л'Эстренджа, которое должно быть сильно там?

– Да, оно было сильно; но теперь, полагаю, что я значительно ослабил его.

– А как вы полагаете, состязание будет дорого стоить?

– Я полагаю. Впрочем, как вы сказали, об этом еще можно поговорить впоследствии, когда вы все кончите с своею «признательностию». Приезжайте ко мне, и мы побеседуем об этом.

Рандаль, увидев, что он выжал весь сок из своего апельсина, и не считая за нужное вытирать корку своим рукавом, вынул руку из под руки Эвенеля и, взглянув на часы, вспомнил, что ему пора отправиться на свидание по весьма важному делу, кликнул кэб и умчался.

Оставшись одиноким на улице, Дик казался печальным и безутешным. Он громко зевнул, к крайнему изумлению двух разряженных старых дев, проходивших мимо его. После того он вспомнил о своей фактории в Скрюстоуне, которая свела его с бароном Леви, вспомнил о письме, полученном им поутру от своего управителя, который уведомлял его, что в Скрюстоуне носятся слухи, будто бы мистер Дайс, его соперник, намерен завести новые машины с новейшими улучшениями, и что мистер Дайс отправился в Лондон, с тою целью, чтобы взять привиллегию на открытие, которое предполагал применить к новому устройству машин, и что этот джентльмен публично хвастался в торговом собрании, что ранее, чем через год, принудить Эвенеля закрыть свою фабрику. При этой угрозе лицо Дика нахмурилось, и он медленно, покачиваясь с боку на бок, бродил без всякой цели по улицам, пока не очутился на улице Странд. Там он сел в омнибус и прибыл в Сити, где и провел остальную часть дня, рассматривая различные машины и тщетно стараясь догадаться, какое дьявольское изобретение досталось в руки его сопернику, мистеру Дайсу. «Если – говорил он, возвращаясь домой в унылом расположении духа – если человеку подобному мне, который так много сделал для британской промышленности, придется отдать себя безответно на съедение какому нибудь обжоре-капиталисту, подобно этому болвану в каштановых брюках, какому-то Тому Дайсу, то все, что могу сказать я, это то, что чем скорее эта негодная страна уберется к собакам, тем для меня будет приятнее. Я умываю свои руки.» Рандаль между тем окончательно решился. Все, что он узнал касательно Леви, подтверждало его решимость и заглушало голос его совести. Он не сомневался в том, что Пешьера предложит, а еще более не сомневался, что Пешьбра заплатит десять тысяч фунтов за такое известие, которое могло ускорить движение графа к желаемой цели. Но когда Леви совершенно принял на себя все эти предложения, главный вопрос для Рандаля состоял уже в том: имел ли Леви в виду соблюдение своих собственных выгод, решаясь сделать такое значительное пожертвование? Еслиб Леви представил побудительной причиной к подобному пожертвованию одно только дружеское расположение, то Рандаль был бы уверен, что его хотят обмануть; но откровенное признание барона Леви, что его собственные выгоды принуждали предложить Рандалю такие условия, изменяло обстоятельство дела и заставляло нашего молодого философя смотреть на ход его спокойными созерцающими взорами. Достаточно ли было очевидно, что Леви рассчитывал на равномерные выгоды? Мог ли он рассчитывать на жатву четвериками там, где он сеял пригоршнями? Результат размышлений Рандаля был таков, что барона ни под каким видом нельзя считать за расточительного сеятеля. Во первых, ясно было, что Леви не без основательной причины полагал в непродолжительном времени и с избытком воротит всякую сумму, которую он выдаст Рандалю, – воротить ее из того богатства, которое одно только известие Рандаля предоставит в распоряжение его клиента-графа. Во вторых, самоуважение Рандаля было беспредельно, и еслиб только мог он в настоящее время упрочить за собою денежную независимость и освободит себя от продолжительного труженичества над изучением законов или от незначительного вспомоществования и покровительства Одлея Эджертона, как политического человека без всякого веса. Убеждение барона Леви в быстрые успехи Рандаля на поприще публичной жизни были так сильны, как будто их нашептывал ангел или обещал демон. При этих успехах, вместе с прекрасным положением в обществе, которое они могли доставить Рандалю, Леви не мог не рассчитывать на вознаграждение себя посредством тысячи косвенных путей. Проницательный ум Рандаля обнаруживал, что Леви, несмотря на все приписываемые ему прекрасные качества, гнался в этом предприятии за своими собственными выгодами; он видел, что Леви намеревался завладеть им и воспользоваться его способностями, как орудиями для разработки новых копей, из которых самая большая доля должна перейти в руки барона. Но при этой мысли на губах Рандаля показывалась улыбка презрения; он уже слишком надеялся на свою силу, чтобы позволить ростовщику овладеть собой. Таким образом, после этих размышлений, совесть совершенно замолкла в нем, и он уже наслаждался предвкушением блестящей будущности. Он видел перед собой возвращение отторгнутых наследственных имений, как бы они ни были обременены долгами, хотя на минуту, но видел их своими собственными, законным образом собственными, видел, что они доставляли ему все необходимое, удовлетворяли его весьма немногие нужды и освобождали от звания авантюриста, которое в богатых государствах так щедро дается тем, кто вместо обширных поместий обладает обширным умом. Он вспомнил о Виоланте, как вспоминает просвещенный промышленник о ничтожной монете, о красивенькой безделушке, на которую он выменивает у какого нибудь дикаря золотой песок; он представлял себе Франка Гэзельдена, женатого на бедной чужеземке и проживавшего в счет посмертного обязательства наследственную дачу-казино; он представлял себе гнев бедного сквайра; он вспомнил о Дике Эвенеле, о Лэнсмере и Парламенте; одной рукой он захватывал богатство, другою – власть. «Все же – говорил он про себя – я вступил на поприще этой жизни, не имея родовых имений. Кроме полу-разрушенного Руд-Голла и пустырей, окружающих его, у меня не было родовых имений; но было знание. Я обратил это знание не в книги, но на людей: книги доставляют славу после нашей смерти, а люди дают нам силу при жизни.» И в то время, как он рассуждал таким образом, его план начал приводиться в исполнение. Хотя он и сооружал воздушные помосты к воздушным замкам внутри незавидного наемного кэба, но этот кэб мчался быстро, чтобы овладеть выгодным местом, на котором бы можно было положить прочное материальное основание зданию, по плану, составленному в уме Рандаля. Кэб остановился наконец у дверей дома лорда Лэнсмера. Рандаль, подозревая, что Виоланта находилась в этом доме, решился поверить самого себя. Он вышел из кэба и позвонил в колокольчик. Швейцар открыл большую парадную дверь.