Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Дик назначил Леонарду час, когда сойтись вместе у маклера, чтобы условиться насчет нормальной передачи привилегии «на кондициях, выгодных для обеих сторон», бросился в Сити отыскивать капиталиста, который мог бы выхватить его из когтей Леви и избавить от машин соперника его в Скрюстоуне. «Муллинс был бы вполне подходящий, еслиб мне удалось подцепить его, сказал Дик. – Слышали вы о Муллинсе? – О, это удивительный человек! Взгляните только на его гвозди – никогда не ломаются! Он составил себе по крайней мере капитал в три миллиона чрез эти гвозди, сэр. А в этой старой, изношенной стране нужно иметь аршинный склад, чтобы бороться с таким негодяем, как Леви. Прошай… прощайте, прощайте, мой милый племянничек!»

–

Гарлей л'Эстрендж сидел один в своей комнате. Он только что читал перед этим одного из своих любимых классических писателей, и рука его лежала еще на книге. Со времени возвращении Гарлея в Англию произошла заметная перемена в выражении лица его, в манерах и привычках его гибкой, юношеской натуры. Уста его сжимались с какою-то решительною твердостью; на челе его напечатлелся более сформированный характер. Место женственной, ленивой грации в движениях заступила необыкновенная энергия, столь же покойная и сосредоточенная, сколько и та, которою отличался сам Одлей Эджертон. В самом деле, если бы мы заглянули в сердца Гарлея, мы увидали бы, что первое время он делал много усилий, чтобы покорить свои страсти и укротить свой непреклонный дух; мы увидали бы, что здесь весь человек направлял себя во имя сознания собственного долга. «Нет – говорил он сам с собою – я не буду ни о чем думать, хроме действительной, практической жизни! Да я что за наслаждение, если бы даже я не дал слова другой, что за наслаждение доставила бы мае эта черноглазая итальянка? Не есть ли все это игра ребяческого воображения! Я опять получаю способность любить, – я, который в продолжение целой весны жизни, преклонялся с какой-то непонятною верностью пред памятью о милой для меня могиле. Перестань, Гарлей л'Эстрендж, поступай наконец как должно поступать человеку, который живет посреди людей. Не мечтай более о страсти. Забудь мнимые идеалы. Ты не поэт: к чему же воображать, что жизнь сама по себе есть поэма?…»

Дверь отворилась, и австрийский принц, который, по убеждению Гарлея, принимал участие в деле отца Виоланты, вошел в комнату на правах близкого с хозяином человека.

– Доставили вы документы, о которых говорили мне? Через несколько дней я должен воротиться в Вену. И если вы не снабдите меня очевидными доказательствами давнишней измены Пешьеры, или более непреложными доводами к оправданию его благородного родственника, то я не вижу другого средства к возвращению Риккабокка в отечество, кроме ненавистного для него замужства дочери с его злейшим врагом.

– Увы! сказал Гарлей: – до сих пор все поиски были напрасны, и я не знаю, как поступать, чтобы не возбуждать деятельности Пешьеры и не заставлять его противодействовать нам. Моему несчастному другу, по всему видно, придется довольствоваться изгнанием. Отдать Виоланту графу было бы слишком бесславно. Но я сам скоро женюсь; у меня будет своя семья, свой дом, который я могу предложить отцу и дочери, без опасения их тем унизить.

– Но не станет ли будущая леди л'Эстреидж ревновать своего супруга к такой прелестной гостье, какова, по вашим рассказам, синьорина? Да и вы сами не подвергнетесь ли при этом опасности, мой несчастный друг?

– Полноте! отвечал Гарлей, слегка покраснев:– моя прелестная гостья найдет во мне второго отца – вот и все. Прошу вас, не шутите столь важною вещью, как честь.

При этом отворялась дверь и вошел Леонард.

– Добро пожаловать! вскричал Гарлей, обрадовавшись возможности не оставаться долее наедине с принцем, взгляд которого, казалось, проникал его: – добро пожаловать! Это один из нашит благородных другой, который принимает участие в судьбе Риккабокка, и который мог бы оказать ему большие услуги, если бы удалось отыскать документы, о которых мы говорили.

– Они здесь, сказал простодушно Леонадр: – все ли тут, что вам нужно?

Гарлей торопливо схватил пакет, который был послан из Италии на имя мнимой мистрисс Бертрам, и, опершись головою на руку, спешил обнять содержание бумаг.

– Браво! вскричал он наконец, с лицом, сиявшим радостью. – Посмотрите, посмотрите, принц, здесь собственноручные письма Пешьера к жене его родственника, признание его в тон, что он называет своими патриотическими замыслами, и его убеждения, чтобы она увлекла своего мужа к участью в них. Посмотрите, какое сильное влияние он имеет на женщину, которую некогда любил; посмотрите, как искусно он отражает все её доводы; посмотрите, как долго друг ваш противился обольщениям, пока наконец жена и родственник не стали действовать на него соединенными силами.

– Этого довольно, совершенно довольно! вскричал принц, пробегая глазами те места писем Пешьеры, на которые Гарлей указывал ему.

– Нет, этого мало, повторял Гарлей, продолжая читать письма и постепенно воспламеняясь. – Вот где главное обвинение! О негодный, презренный человек! Здесь, после побега нашего друга, заключается его признание в преступной страсти; здесь он клянется, что нарочно строил козни против своего благодетеля с целию обесславить дом, в котором некогда он нашел себе приют. Ах! посмотрите, как она отвечает. Благодарение Небу, что она открыла наконец глаза и еще при жизни своей начала презирать своего поклонника. Она была невинна! Я это всегда говорил. Мать Виоланты не нанесла бесчестия дочери. Бедная, мне жаль ее. Как полагаете вы, обратит ли ваш император внимание на это обстоятельство?

– Я довольно хорошо знаю нашего императора, отвечал принц с жаром: – чтобы заранее уверить вас, что когда эти бумаги сделаются, ему известны, то гибель Пешьера будет решена, а вашему другу возвратятся все права его. Вы еще доживете до той поры, когда дочь его, которой вы только что сбирались приготовить уголок в своем сердце, сделается богатейшею наследницею в Италии, – невестою такого претендента, который достоинствами своими едва ли будет уступать владетельным особам.

– Ах, сказал Гарлей, с какою-то боязливою поспешностью и заметно побледнев:– ах, я не увижу ее в этом положении! Я никогда ужь более не поеду в Италию, никогда не встречусь с нею, если она оставит эту страну холодных забот «прозаической деятельности,» никогда, никогда!

Он поник на несколько минут головою и потом скорыми шагани подошел к Леонарду.

– Счастливый поэт! Для вас идеал еще не потерян, оказал он с грустною улыбкой. – Вы не зависите от обыденной, пошлой жизни.

– Вы не сказали бы может быть, этого, милорд, отвечал Леонард печальным голосом: – если бы знали, как то, что вы называете «идеалом», бессильно заменить для поэта потерю привязанности одной из гениальных личностей. Независимость от действительной жизни! Где она? Здесь у меня есть исповедь истинно-поэтической души, которую советую вам прочитать надосуге; когда вы прочитаете ее, потрудитесь сказать, будете ли вы желать сделаться поэтом!