Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

В этом краю Ричард основался по возвращении из Америки, где он значительно разбогател, сначала при помощи своего коммерческого ума, а потом посредством смелых спекуляций и уменья пользоваться обстоятельствами. Он пустил все свое состояние в обороты: вошел в компанию пивоваров, вскоре скупил паи своих сообщников, потом снял значительную хлебную мельницу. Тут он быстро разжился, купил именье в двести-триста десятин земли, выстроил дом и решился насладиться жизнью и играть значительную роль в обществе. Теперь он сделался руководителем всего городка, и слова его при разговоре с Одлеем Эджертоном, что от него зависит доставить ему два голоса при выборе в члены Парламента, были вовсе не пустым желанием придать себе мнимую важность. Кроме того, предложение его, смотря с его собственной точки зрения, вовсе не было так предосудительно, как казалось государственному человеку. Он получил особенное предубеждение против двух заседающих членов, – предубеждение, свойственное человеку с умеренным образом мыслей в политике и могущему много потерять при перемене обстоятельств: потому что мистер Слапп, действительный член, по уши завязший в долгах, был недоволен настоящим порядкомх вещей и желал перемен каких бы то ни было, – другой же, мистер Слики, представитель дворянского сословия, получавший по пяти тысяч фунтов в виде дивиденда на свои капиталы, особенно склонен был к нейтральному положению в деле выборов и смотрел на свой голос, как на средство поддержать равновесие партий, необходимое для вещественного благосостояния своей особы.

Ричард Эвенель, не обращая большего внимания на этих обоих джентльменов и не чувствуя особенного влечения к вигам с тех пор, как представителями вигов явились лорды, смотрел с особенным удовольствием на Одлея Эджертона, умеренного поборника коммерческим выгод. Но, даруя Одлею и его сотоварищам выгоду своего влияния, он считал себя совершенно вправе, положа руку на сердце, извлечь qui pro quo из действий своих к возвышению сэра Ричарда, как говорил он обыкновенно. Этот достойный гражданин чувствовал к аристократии какое-то тайное, невольное влечение. Общество Скрюстоуна, подобно другим провинциальным городам, состояло из двух сословии: коммерческого и исключительного. Под последним разрядом разумелись люди, жившие отдельно вокруг развалин древнего аббатства. Они восхищались былыми судьбами этого здания, связанными с генеалогиями их собственных фамилий, и усматривали те же развалины в своих финансовых бюджетах. Тут были вдовы окружных баронов, миленькие, но уже зрелые девицы, отставные офицеры, сынки богатых сквайров, оставшиеся холостяками, – одним словом, достойная, блестящая аристократия, которая думала о себе более, чем Гауэры, Говарды, Куртнеи и Сеймуры, взятые вместе. Давно еще пробудилось в Ричарде Эвенеле желание попасть в этот круг, и он отчасти успевал в своем намерении. Много обстоятельств содействовали тому. Во первых, он был не женат и хорош собою, а в этом кругу нашлось несколько особ прекрасного пола с свободным сердцем. Во вторых, он был единственный обыватель Скрюстоуна, державший хорошего повара, дававший обеды, – и отставные служаки осаждали его дом во уважение его славной дичины. В третьих – и это главное – все они ненавидели заседающих членов, а известно, что единодушие в политике составит из обломков хрусталя или фарфора более стройное целое, чем лучший алмазный цемент при недостатке согласия. Ричард Эвенель умел внушить своим согражданам особенное уважение к своей особе; он более и более убеждался, что от магнитического влияния серебряных пенни и золотых монет в семь шиллингов он получил неоспоримую способность выделяться из толпы. Ему сильно хотелось взять жену из высшего круга, но все девицы и вдовы, встречавшиеся ему, не были для него довольно знатны и благовоспитанны. Любимою мечтою его было представлять себе, что жену его станут некогда величать милэди, и что при оффициальных торжествах, вслед за воззванием: «сэр Ричард!», он пойдет впереди самого полковника Помплея. Впрочем, несмотря на совершенную безуспешность своих дипломатических сношений с мистером Эджертоном, к которому он питал довольно живое чувство негодования, он не жертвовал, как поступили бы многие другие, своими политическими убеждениями делу личного самолюбия. Но так как все-таки Одлей Эджертон благосклонно принял городскую депутацию и заготовил биль в её видах, то значение Эвенеля и понятие о действиях Парламента чрезвычайно возвысились в мнении граждан Скрюстоуна. Чтобы должным образом определить достоинства Ричарда Эвенеля, в сравнении с его недостатками, нужно принять в рассчет, что он сделал для пользы города. Его деятельность, его быстрое соображение общественных выгод, поддерживаемое большими денежными средствами и характером смелым, предприимчивым и повелительным, распространили в городе цивилизацию с быстротой и силою паровой машины.

Если город был хорошо вымощен и хорошо освещен, если пол-дюжина грязных переулков превратились в красивую улицу, если он не нуждался уже более в колодцах и резервуарах, если нищенство было уменьшено на две-трети, то все это должно приписать запасу новой живой крови, которую Ричард Эвенель влил в одряхлевшие члены своих сограждан. Пример сделался заразительным. «Когда я приехал в город, здесь не было ни одного окна с зеркальными стеклами – говорил Ричард Эвенель – а теперь посмотрите-ка на Гей-Стрит!» Он приобрел совершенный кредит, нашел тотчас же подражателей, и хотя собственные его занятия не требовали зеркальных стекол в доме, он возбудил дух предприимчивости, который вел к украшению города.

Мистер Эвенель представил Леонарда своим друзьям не прежде, как через неделю. Он внушил ему, что надо стараться отвыкать от деревенских понятий и приемов. На большом обеде, данном дядею, племянник был оффициально представлен; но, к совершенному прискорбию и замешательству своего покровителя, он не произнес во все продолжение торжества ни слова. Да и как он мог раскрыть рот, когда мисс Клэрина Маубрей говорила за четверых, а именитый полковник Помплей все-еще недосказал своей бесконечной истории об осаде Серингапатама?

Пока Леонард привыкает постепенно к блеску, его окружающему, и со вздохом вспоминает о хижине своей матери и серебристом фонтане в цветнике итальянца, мы перенесемся с тобою, читатель, в столицу и встанем посреди веселой толпы, расхаживающей по пыльным дорогам или отдыхающей в тени деревьев Гейд-Парка. Теперь самая лучшая пора сезона; но короткий день модной лондонской жизни, начинающийся с двух часов пополудни, приближается к концу. Группы в Роттен-Роу начинают густеть. Возле статуи Ахиллеса и вдалеке от прочих зрителей, какой-то джентльмен, заложив одну руку за жилет, а другою облокотясь на палку, задумчиво смотрит на непрерывную вереницу кавалькад и экипажей. Этот человек еще в весне своей жизни, поре, когда всякий более или менее общителен, когда знакомства юности развиваются в дружбу, когда все лица, высоко поставленные судьбою, оказывают такое сильное влияние на изменчивую поверхность общества. Но, несмотря на то, что, когда его сверстники были еще мальчиками в коллегиях, этот человек рос посреди представителей высшего общества, несмотря на то, что он обладал всеми качествами, дарованными ему природою и обстоятельствами, для того, чтобы навсегда удержать на себе светский лоск или заменить его более существенной репутацией, он стоял теперь как чужой в этой толпе своих соотечественников.